— Ты устройся там вначале... Кланяйся Леонтию, дяде твоему родному, а мы вас сами навестим. Хотя ведь и Доброслав тебе тоже как дядя родной... Вон уже верхом дожидается... — Дамиана, сестра монаха Леонтия, обняла своё чадо, перекрестила и всплакнула.
Сын её, шестнадцати лет от роду, взлетел в седло, наклонился, поцеловал седую голову матери и тронул поводья, скрывая навернувшиеся вдруг на глаза слёзы.
Доброславу Клуду куда проще было прощаться: провожала его служанка, которой он отписал дом; эта молодая приятная женщина не только управлялась по хозяйству, но и была любовницей Доброслава, хотя она имела и настоящего возлюбленного, служившего у Клуда конюхом. Теперь они, не скрывая чувств, радовались отъезду хозяина.
Клуд прожил в селении больше пятнадцати лет, мог бы привести в дом, который здесь сам построил, жену, родить детей, но оказался однолюбом — помнил о Насте; скрашивали его одиночество красивые служанки, но привязался он к последней, хотя знал, что делит её с другим мужчиной. Да что делать, если уже стар и сед — как-никак недавно пошёл шестой десяток! Да и тому, что обладает женщиной не один, он уже не придавал значения; знать, Настя и мёртвая прочно владела его сердцем.
В последнее время всё больше и больше вспоминался Крым, капище родового бога Световида, седой как лунь верховный жрец Родослав. Знал, что он давно умер, а вот в душе оставался живым... И захотелось уехать домой, там успокоиться самому навеки. Думал, что там же и краду ему сделают, и справят, бог даст, по нему хорошую тризну. А тут случай представился — сопроводить до Константинополя сына Дубыни. Всё на языческий лад зовёт своего друга, получившего при крещении имя Козьма; Леонтий крестил и свою сестру, бывшую еретичку-павликианку, их потом и обвенчал. Произвели они двоих детей, для которых Клуд стал родным человеком, да несколько недель назад похоронили Козьму... Дотоле крепкий мужик захворал, не помогли и настойки, сделанные Доброславом из трав, и снадобья местных лекарей — умер Дубыня-Козьма.
Когда Клуд возвратился с христианского погребалища и представил, что и ему придётся лечь в эту чужую землю, именно лечь, потому как в селении, кроме него, язычников не было и никто бы не сжёг его тело, чтобы освободить из него душу, — так его всего передёрнуло и будто что-то оборвалось внутри: до боли в сердце опять захотелось в родные места, откуда они с покойным теперь Дубыней начали свой путь мщения, растянувшийся на всю жизнь и полный всяких приключений.
Начертать бы об этом книгу — получилась бы не менее толстая, чем те две, что подарили купцы киевские в Херсонесе Константину-философу. Были они резаны русским слогом и пригодились солунским братьям при составлении славянского алфавита. Херсонес вспомнился... В него в начале своего долгого пути прибыли Клуд и Дубыня и освободили из застенка Лагира, которому угрожала смертная казнь... Лагир должен быть сейчас в Киеве, только жив ли он? Сколько же лет пролетело? Двадцать два... Да ещё двадцать девять до этого прожито... Неужели прошла жизнь?! Как печально, как жалко: и себя, и тех, кто шагал по этой жизни рядом, — ещё живых и уже мёртвых... Да мало живых-то осталось, всё больше мёртвых, и среди последних — дети, жена, родные, друзья, соратники, просто знакомые, сотоварищи, князья. Не хочется называть их по именам. Находятся они в памяти все одинаково, а если выхватывать их поодиночке, каждого со своим характером и лицом, то они предстанут как бы живыми, и тогда будет ещё больнее, ибо с ними уже не поговоришь, не заглянешь им в глаза, не ударишь при встрече, приветствуя, кулаком по плечу...
И есть ещё среди любимых мёртвых верный пёс Бук, которого теперь не погладишь по шерсти, в чей тёплый бок не уткнёшься подбородком, а он не поглядит на тебя преданно... Сын овчарки и волка, Бук не раз спасал жизнь своему хозяину, и Константину-философу, с которым пришлось немало попутешествовать, и тому же Дубыне.
Всё в прошлом.
А настоящее — вот этот едущий рядом сын друга; отрока надо сдать в Константинополе для устройства в Магнаврскую школу. Потом получится у него уже своя жизнь, которая тоже пройдёт, а сын или дочь его пойдут дальше...
И так повторится всё снова. Круговорот!
Отрок иногда посматривал на Доброслава, не подозревая о том, что тот думает сейчас о нём и его будущих детях. Заглядывал в лицо Клуда, которое при свете луны хорошо было видно, и улыбался: он привык во всём доверять другу своего отца.
Когда Доброслав появился в селении Дубыни, мальчик только что родился; с трёх лет он помнит степенного бородатого дядю, который излучал доброту, и вскоре признал его за родного.
Любил быть с дядей Доброславом, а тот брал его на ловы, учил находить нужные травы и варить из них снадобья. Клуд относился к нему тоже как к родному, находя в общении с мальчиком, а затем отроком утешение в горе, представляя, что это сын его Радован или Зорий.
Лошади, знавшие дорогу, бежали ходко, а луна ярко освещала под их копытами встречающиеся неровности, мостки, проложенные местными жителями. Под мостками весной бурлили талые воды с горы, сейчас же под ними было сухо.
Проскакали несколько поприщ. Поехали шагом. Луна, зашедшая было за тучи, снова явила свой лик, и при её свете открылись вершины ближних холмов, стоявших по обе стороны дороги верными стражами, на которых дремали грифы. Отрок невольно загляделся на эту картину. Правда, в ночное время она представлялась не совсем привлекательной. Впервые он ехал здесь, много вопросов у него возникало, но он понимал, что задавать их сейчас нельзя. Двигался молча, почти не трогая поводья, предоставив лошади самой выбирать путь. Также молча ехал бок о бок и Доброслав.
Но вдруг кони остановились, заполошно всхрапнули; гнедой отрока прянул вбок, и всадник чуть не вылетел из седла. И тут раздался протяжный на этот раз вой волка. Тот ли это зверь, который недавно выл за дальним холмом?.. Всё-таки он не мог так быстро одолеть большое расстояние. Скорее всего другой, и, если при виде вооружённых всадников он посмел подать голос, значит, призывает своих собратьев к нападению.
Только вопрос в том, есть ли рядом ещё волки?
— Приготовь лук и стрелы! — приказал Доброслав отроку и, подавая пример ему, быстро расстегнул колчан.
При свете снова вынырнувшей из-за туч луны теперь отчётливо стал виден силуэт зверя, стоящего на вершине холма рядом с шевелящимися чёрными грифами, которые, очнувшись от дрёмы, не испугались хищника. Теперь и они тоже будут ждать добычи: авось что-нибудь да достанется.
Но зазвонили церковные колокола, созывающие иноков к заутрене, — для прихожан попозже ударит большой монастырский, — и волк, насторожившись, медленно повернул лобастую голову. Убедившись, что поблизости никого из собратьев не оказалось, прыгнул в сторону и, побежав, вскоре скрылся. Грифы совсем успокоились и опять каменными изваяниями застыли на вершинах холмов.
— Пронесло... И ладно! Теперь поскакали дальше, — сказал Клуд, пряча стрелы в колчан, и улыбнулся, узрев, как неохотно делает то же самое отрок, уже настроивший себя на азартную борьбу. «Э-э, малец, жизнь у тебя долгая, сколько ещё придётся изведать!.. А она устроена так, что на каждом шагу твоего пути, казалось бы спокойного, при таком же спокойном свете луны, как сейчас, обязательно поджидает зверь, и ладно бы один, а то и несколько, и тут уж борьбы не избежать... Учись побеждать!»
— Ты мне это внушал всегда, — заметил отрок. — Разве не помнишь?
— А? Что? — вскинул голову Клуд, поняв, что последние слова, якобы произнесённые про себя, сказал вслух. — Да, да, помню, малыш...
«Старею... Вот и слова, как песок, непроизвольно стали сыпаться из меня...» Вздохнул, поправил поводья, всё ещё по-молодецки гикнул и пустил коня в галоп.
Следом приударил на гнедом отрок.
«Пока сзади, а вырастет и окажется впереди...» И тут какая-то боль сдавила сердце Доброслава, и свет померк в его глазах.
Клуд согнулся в седле, и конь, словно почувствовав состояние хозяина, перешёл на рысь и скоро остановился. Подъехал отрок, спрыгнул с гнедого, стащил Клуд а с седла и уложил его на землю.