Но как снова женился Лагир, так семейное дело у него пошло на лад: такой понимающей во всём и уважительной жены, казалось, в целом мире ему не сыскать бы. Она тоже родила мальчика и девочку. И Лагир как-то незаметно для себя самого возвысился до больших людей Киева; Дир сделал его управляющим вымолом, а если по каким-то причинам отсутствовал Вышата, то алан замещал его и становился начальником уже над всеми киевскими пристанями.
А дел на них было невпроворот: по сути, строился новый флот, почти весь погибший в Босфорском проливе, и тем, кто остался в живых, мрачная буря теперь вспоминалась так, словно привиделась им в кошмарном сне...
Так думал и князь Дир, но однажды, в зимнюю метельную бессонную ночь, взглянув в окно, опять увидел в крутящейся серой мгле белый призрак Аскольда. На сей раз тот явился с закрытыми глазами, но в уголках его губ застыла зловещая улыбка. И она показалась Диру страшнее любого взгляда.
Но утром, когда Рахиль села ему на колени и стала целовать его лицо, как это делают византийки, и когда со смехом выбежали из спальни мальчик и девочка и уткнулись курчавыми головками отцу в бок, у Дира совсем отлегло от души, улетучился ночной страх, и князь надолго забыл о зловещем призраке...
Диру хорошо было с детьми и ласковой женой!
А Рахиль, искренне полюбив мужа, всё же не забывала о наказах своего отца и первого советника Массорета бен Неофалима и, потихоньку приглушая ярость киевского князя по отношению к Византии, внушала ему мысль о необходимости дружбы с нею. И настал такой день, когда Дир счёл нужным послать туда своё посольство, включив в него и Лагира.
Киевские послы прибыли в Константинополь в то время, когда византийский двор был ещё в возбуждённом состоянии после Собора, на котором предали анафеме бывшего патриарха Фотия, а из Рима только что вернулся Мефодий, схоронив там родного брата.
Но Игнатий, ставший новым патриархом, уже не мог, если бы и захотел, заточить Мефодия, сторонника Фотия, в темницу, ибо папа Адриан Второй, отправляя брата Кирилла (Константина) снова в Великоморавию, рукоположил его в епископы.
Василий Македонянин, уже два года правивший Византией, в эти дни в духовные дела особенно не влезал, он был занят сердечными: из Патраса к нему во всём великолепии своего могущественного богатства приехала его лучшая подруга Даниелида. Он встречал её так, как если бы столицу его государства посетила сама вдруг ожившая царица Клеопатра. Хотя разницы в том не было почти никакой, ибо Даниелида величалась в Константинополе царицей.
Бывший конюх и гусиный пастух умел ценить преданность и не забывал, кто снабдил его, нищего, звонкими монетами. Даниелида дала ему в услужение немало рабов, чтобы он при императорском дворе, как владелец собственного имущества, мог уже начать свою поистине головокружительную карьеру...
Конечно, если бы не Македонянин, Фотия сразу бы услали подале от тех мест, где отбывал ссылку Игнатий. А скорее всего, его бы умертвили... Но новый василевс, несмотря на то, что бывшего патриарха предали анафеме, оставил его при себе, но сделал это так, что будто бы по милосердию своему Фотия пощадил новый духовный владыка. Хотя все видели, как загорались яростью глаза Игнатия при одном только виде «блудодея-хазарина»... У Василия голова оказалась крепкой не только на выпивку.
Разумеется, оставляя Фотия в Константинополе, Македонянин думал о будущем — он ведь ещё не знал, как сложатся у него отношения с упрямым, озлобленным кастратом, а Фотий ему нравился своей учёностью. Василий при восшествии на императорский престол и Фотия мог бы оставить на прежнем месте, но до некой поры не хотел воевать с римским папой. Силы у нового василевса были пока не те! А вот как окрепнут крылья... Тогда и поглядеть можно!
Но сие лишь предположения смиренного монаха.
Догадки Леонтия оказались верными.
Игнатий с каждым днём всё больше и больше подпадал под влияние римского папы и всё чаще проявлял строптивость и упрямство, которые шли вразрез не только с личными интересами василевса, но и государственными. А время диктовало иные условия, и император стал склоняться к мысли, что на патриаршем престоле должен сидеть более образованный и энергичный человек, нежели Игнатий. А таким человеком являлся Фотий.
В 877 году Василий Первый вновь отдал ему корону патриарха, уже не спрашивая разрешения папы Иоанна Восьмого, а всего лишь уведомив его. И папа «проглотил пилюлю»; он не только согласился на замену, но и послал своих легатов на Константинопольский собор, где снова утвердили патриархом Фотия, в прошлом преданного анафеме.
Вот они — дела церковников!..
Привезли легаты василевсу от папы и послание, в котором Иоанн Восьмой писал: «Достопочтеннейшего (!) Фотия мы признаем в патриаршем достоинстве и объявляем ему наше общение с ним». Больше того, папа предлагал свою помощь в подавлении всякого сопротивления кандидатуре Фотия: «Те, кто не захочет вступить в общение с Фотием, должны быть два или три раза увещеваемы, если же и после того пребудут упорными, в таком случае чрез папских легатов на Соборе они лишены будут общения, пока не возвратятся к своему патриарху».
Но почему в Риме так решительно сменили вехи в отношении Фотия? К этому обязывало тяжёлое военно-политическое положение из-за нападения сарацин, усугубившееся ещё и тем, что с запада, раздираемого феодальными междоусобицами, ждать помощи не приходилось. Папа Иоанн Восьмой решил, что в сложившейся обстановке лучше сохранять мир с византийским императором.
Кстати, почему новый папа после смерти Адриана Второго стал именоваться Иоанном Восьмым? Ведь папесса под этим именем уже занимала папский престол...
Римские духовные лица сделали вид, что никакой папессы не было. Существенная деталь к характеристике сто одиннадцатого папы и его окружения...
Когда на него надевали тиару, в Латеранский дворец вошли гонцы и объявили, что герцог Неаполитанский Сергий заключил альянс с сарацинами. Иоанн Восьмой пришёл в бешенство и тут же приказал епископу Афанасию, родному брату герцога, проникнуть ночью к нему в спальню, выколоть глаза и прислать, обезображенного, в Рим, что и было незамедлительно сделано, ибо Афанасий сразу унаследовал Неаполитанское герцогство и обогатился четырьмя тысячами унций серебра, которые прислал ему за усердие папа...
Анналы Фульдского аббатства, сохранившиеся до сих пор, также сообщают весьма любопытные подробности о кончине Иоанна Восьмого.
Этот злополучный папа влюбился в... женатого мужчину и даже отважился похитить его, чтобы предаться с ним содомской страсти. Но супруга того мужчины — то ли из ревности, то ли по другим соображениям — решила отравить папу, а такая возможность у неё была. Но яд по каким-то причинам не сработал. Тогда она за большое количество серебра нанимает убийц; те ночью проникают в апартаменты святого отца и ударяют его молотком по черепу...
Так и просится фраза в духе эпитафии: «Подобная смерть вполне достойна его».
Может статься, это мои последние заметки. Конечно, на какие-то события, имеющие большое значение для мира, я отзовусь. И то, что касаемо учительства Мефодия, о котором говорил на смертном одре его брат Кирилл, я, разумеется, также не обойду стороной. Всё, что станет мне более или менее известно от лиц уже других.
Вы правильно догадались: я принял решение — не ехать с Мефодием в Великоморавию. Особой надобности во мне он, кажется, не испытывает: у него сейчас везде много учеников, и в Великоморавии тоже.
Антигон, начальник охраны, предан Мефодию; потеряв всесильного дядю, Антигон решил иначе, чем я, — не оставаться в столице Византии.
Что ж, я своё дело сделал. Был до самого смертного конца рядом с Кириллом. Нет, для меня он так и останется Константином... Константином-философом, которому я служил верой и правдой.
Пишу сие, а глаза застилают слёзы. Какой отрезок жизни пройден, и какого человека не стало!.. Потомки ещё оценят его труды тяжкие на благо истинного христианства, не запятнанного ни стяжательством наших восточных церковников, ни распутством и словоблудием западных.