Я казался себе сейчас маленьким и ни к чему не при­годным. Одиночество давило меня, как гора. А ведь даже под Ленинградом, когда пришло известие о мами­ной смерти, я находил силы разговаривать с Гольдманом. Почему же теперь меня не тянет к окружающим? Ведь это такие же люди, что и в блокадном госпитале. Вон с каким ожесточением они разрабатывают планы вторжения в Германию — ни дать, ни взять стратеги-маршалы! Какие казни они придумывают Гитлеру! Как бы мы смеялись с Володей над их нецензурными вариан­тами!.. Неужели все оттого, что сейчас все так определен­но стало с моей ногой? Или от безделья?.. Счастливец Володька — вернулся на фронт... И он делает свое дело, чтобы ускорить победу! А что сделал я для этого?..

Я вытягивал ногу, с ненавистью смотрел на нее. Потом разбинтовывал.

А утром перечитывал Володины письма. В каких переплетах он побывал за это время, а давно ли врачи говорили, что ему нечего и мечтать о возвращении на фронт!..

Нога по-прежнему напоминала пилу, но той боли, которую я испытывал еще совсем недавно, уже не было. Хуже обстояло дело с пяткой. Но я отставил в сторону костыли и взял у соседа палку. Боль волной хлынула через грудь и остановилась в голове. Я решил, что прой­ду коридор из конца в конец, но едва смог дойти до две­рей палаты.

Лечившая меня докторша, появившаяся на пороге, посмотрела на меня и произнесла сердито:

— Ваше упорство достойно другого применения, Снежков. Надо ложиться вовремя спать, это будет по­лезнее для ноги. Мне сказали, что ваша койка опять пустовала после отбоя. Это уже в который раз.

— Мне было нужно выйти,— возразил я угрюмо.

— Смотрите, если я узнаю, куда вы выходите, я отка­жусь лечить вас. Думаете, мы вас госпитализируем из- за ваших красивых глаз? Для вашей же ноги все делается!

Наш разговор, наверное, кончился бы ссорой, если бы в дверях не появился начальник отделения.

Взглянув на палку в моих руках, он воскликнул с удивлением:

— Ну-ка, ну-ка, покажись мне! Ты что? Отказался от костылей? Ну, брат, ты в ноги должен поклониться Алевтине Ивановне, — он кивнул на докторшу. — Она чудо с твоей пяткой сделала... Ну-ка, пройдись.

Я прошелся между койками, крепко сжав зубы.

— Здорово больно? — спросил он.

— Раз хожу, значит, можно терпеть, — ответил я грубо.

— Ишь ты, какой колючий, — не обиделся он. — Пойдем-ка посмотрим, что там у тебя.

Когда мы подходили к концу коридора, радужные круги плавали у меня перед глазами и я думал лишь об одном, как выдержать последние шаги.

Пока доктор осматривал мою ногу, я лежал, радуясь передышке. Но он сказал вскоре:

— Костыли можете у него взять. Дайте ему посошок.

Пришлось вставать и делать вид, что мне вполне под силу эта боль.

Я хотел усесться в первое же кресло, но, обернувшись, заметил, что начальник отделения стоит в дверях и с любопытством наблюдает за мной. Как ни в чем не бывало, я направился в бесконечность коридора. Шаг, еще шаг. Еще. Внимание, за столиком сидят сестры — изобразить улыбку... Так, хорошо. Еще шаг. Здесь уже улыбка не нужна. Неужели он все еще стоит? Судя по свету, дверь не закрыта. Еще шаг. Так. Навстречу идут два парня. «Привет». Ничего, прозвучало убедительно. Еще немного, вон и моя палата. Сколько до нее шагов?

Когда я дошел до койки, у меня кружилась голова.

Подошла нянечка. Я прикрыл глаза. Что же она еще может сказать, кроме того, что принесла мне палку?.. Слова ее прозвучали тепло:

— Ну, раз уношу костылики, значит, на поправку пошло. Страсть люблю забирать их. Глядишь, не успеем оглянуться — и палочку унесу.

Я не открыл глаз. Она потопталась подле меня, про­изнесла со вздохом:

— Спит, болезный. Опять прогулял до полуночи... Эх, молодо-зелено... Ну, спи, спи...

«Все. Мосты сожжены, отступать некуда. Думал ли я, что это будет сделано с помощью начальника отделе­ния? Что ж, неплохо, что я нашел в его лице помощни­ка...» Мысли были вялыми, голова кружилась...

Сколько раз впоследствии я с благодарностью вспо­минал о том, что этот грубый с виду врач помог мне стать на ноги. Но не так было в те дни. Когда мне ста­новилось невмоготу, я даже старался уверить себя, что он сделал это в наказание, сделал для того, чтобы я не уходил никуда после отбоя.

Долгое время я не мог выйти дальше коридора. Даже спуститься по лестнице к бильярду было для меня трудно. К моему счастью, начались дожди, и никто не выходил на улицу. Не будь их, все бы видели, что я не могу ходить без костылей.

А когда снова выглянуло солнце и нежные паутинки полетели по Раменке, знаменуя приход «бабьего лета», я уже мог совершать прогулки. Однажды, возвращаясь из леса, я встретил Иришку. Она шла под руку с пар­нем в лейтенантских погонах. Парень был ничего, хо­рош. Я шагнул в сторону, уступая им дорогу, и, прижи­мая к груди ветки со спелыми ягодами рябины, покло­нился. Она сделала вид, что не знает меня. Я не удержался, чтобы не обернуться им вслед. На ней было знакомое легкое платье. Мне вспомнились ее губы, и я вздохнул. Но ничего не шевельнулось в моей душе, словно я встретился с чужим человеком.

Очевидно, она и была мне чужой. Иначе эта встреча взволновала бы меня так же, как взволновала весть о том, что Володя получил очередной орден. В ответ на мое письмо, в котором я писал, что завидую ему, он шутливо успокаивал меня: «Не журись, придет и твой черед — на наше поколение наград хватит... Это нам с тобой выпала доля бить врага, восстанавливать города и строить твои любимые железные дороги».

Глядя в окно, за которым висела сплошная пелена дождя, я вспоминал друга. И новый прилив энергии заставил меня заняться ногой.

Расхаживая по коридору, я столкнулся нос к носу с начальником отделения, неожиданно вынырнувшим из ординаторской. Не ответив на мое приветствие, он ткнул мне пальцем в грудь, напомнив этим жестом ленинград­ского профессора, и сказал:

— Хорошо, что я тебя встретил — не дай бог, забыл бы. Ты вчера картину смотрел?

— Смотрел, — ответил я, не понимая, почему он это спрашивает.

— Что ты там полезное для себя отыскал?

Я молчал удивленно.

Он ухмыльнулся в ус:

— Видел, как боксер все время сжимает и разжи­мает мячик?

— Да.

— Между прочим, это не ново. Со мной на рабфаке учился один одержимый, так он на всех лекциях сидел и ударял о стол ребром ладони. Она у него стала, как железная. Понял?

— Понял.

— То-то. Картины надо смотреть с толком, — сказал он с шутливой гордостью и, что уж я совсем не ожидал от него, подмигнул мне.

А я, проводив его благодарным взглядом, сразу же ушел к себе в палату и принялся стучать пяткой о табу­рет. Было больно, но терпимо. Со временем, для удобст­ва, я стал повертывать табурет на бок. После таких упражнений пятка горела и очень уставали мышцы, оттого что ногу приходилось высоко поднимать.

Однажды начальник отделения застал меня за этим занятием и посоветовал:

— А ты сооруди себе такую штуку: два полена и на них — перекладину. Сразу легче будет.

Я поблагодарил его. А он сказал:

— Помнишь, я говорил, что все дело в костной мо­золи? Ты правильно решил, что не стал ждать, когда она образуется сама. Если можешь терпеть, то ускоряй ее образование.

— Доктор, — спросил я его,— а я смогу вернуться на фронт?

— Ну, больно много захотел. На фронт хромых не берут, ты извини меня... Научишься ходить без посош­ка... когда-нибудь, и то хорошо.

Я сделал все, как он советовал.

Новые раненые, прибывавшие на место выписавших­ся, удивленно смотрели на мое занятие, но я не обращал на них внимания.

К Октябрьским праздникам нога окрепла настолько, что, опираясь на палку, я мог проходить по коридору не меньше десяти раз, не испытывая сильной боли.

Как-то к нам в палату зашел замполит, которого, как и в Ленинградском госпитале, мы звали комиссаром. Раненые играли в шахматы, домино, читали газеты. Я набивал о палку мозоль. Он подвинул ко мне табурет и уселся. Сказал: