В тот момент, когда финский самолет кружился над партизанским лагерем, в пятнадцати километрах от него, в деревне Юккогуба, уже находилась рота егерей. Утром она должна была двинуться к поселку Тумба и далее — к реке Сидра, чтобы закрыть партизанам путь на юг. Другая рота была переброшена в деревню Сельга и должна была идти на перехват партизан с юга.

Все это станет известным и понятным много позднее, когда можно будет сопоставить документы и действия обеих сторон, а пока эпизод с самолетом выглядел досадной случайностью, благодаря которой финнам удалось обнаружить бригаду, и партизаны именно так восприняли его.

Конечно, настроение было подавленное. Упрекали пулеметчиков — если уж открыли стрельбу, то надо было сбивать самолет. Казалось — случись это, и все в порядке. Как всегда, сразу же нашлись оптимисты, которые стали предполагать, что самолет вроде бы и не скрылся за горизонтом, а упал в лес, так как за ним якобы тянулся хвост дыма. Им никто не верил, но никто и не оспаривал, лишь коротко обрывали: «Брось трепаться!»—и, наряду с досадой, чувствовалось в этом желание надеяться — а вдруг человек действительно что-то видел и все это правда!

Возбуждение быстро схлынуло, ибо была у партизан другая забота — более важная для них и желанная: когда же, наконец, прилетят наши самолеты с продуктами?

Казалось, что после этого все беды, переживания и огорчения рассеются сами собой.

В эту ночь в штабе бригады никто не сомкнул глаз, ждали своих самолетов — сначала с полной уверенностью, потом — с убывающей надеждой, которая постепенно, с наступлением утра, превратилась в досаду и наконец во всеобщее раздражение по адресу беломорских снабженцев. Недовольство усиливалось тем, что люди в отрядах фактически не отдохнули, не выспались, зря потратили ночь, а главное — могли потерять уверенность в снабжении бригады на будущее. Надо было как-то успокоить их, поддержать вчерашнее бодрое настроение, и Григорьев, посоветовавшись с Аристовым, решился на небольшую хитрость.

В пять утра он дал команду готовиться к выходу на Тумбу, и хотя сеанса связи с Беломорском еще не было, велел передать в отряды, что продукты будут сброшены туда. Разведвзвод был направлен в Тумбу заранее, с приказом срочно готовить бани. Как установила ночная разведка, в поселке сохранилась не только небольшая общественная баня, но и две крохотные черные баньки на самом берегу озера.

Было ясно, что помыться как следует всей бригаде не удастся и за двое суток. Поэтому был установлен следующий порядок: первыми моются сандружинницы, за ними, по выбору санчасти, те, у кого обнаружена вшивость, остальные купаются и стирают белье в озере, благо день обещает быть теплым.

Бригада уже двигалась к поселку, когда радист Мурзин закончил выстукивать в Беломорск радиограмму:

«гПоздно вечером прилетел финский самолет. Обнаружил бригаду. Объясните причину задержки продуктов. Вхожу в Тумбу. Буду там до вечера. Срочно шлите туда продукты. Связь через три часа. Григорьев».

Для себя комбриг уже принял твердое решение. Если сегодня удастся обеспечить бригаду продуктами хотя бы на четверо суток,— а сомнений в этом он не допускал,— то ночью бригада рассредоточится и будет двигаться к Поросозеру поотрядно. За день вместе с Колесником они наметят маршруты для каждого из шести отрядов, успеют проработать их с командирами. Сбор в одной точке можно назначить на ночь, с 22 на 23 июля, где-либо в десяти — пятнадцати километрах от цели. Конечно, возник-

нет при этом немало своих трудностей, но в сложившейся ситуации выигрыш будет двойной — и движение ускорится, и возможности для маскировки иные. Штаб бригады придется распределить по отрядам. Разведвзвод, санчасть и отряд имени Антикайнена составят основное ядро, с которым придется идти самому комбригу. Самое слабое место — связь. Тут уж что-либо придумать трудно, и придется на три-четыре дня каждому отряду нырнуть в безвестие.

Но теперь иного выхода Григорьев уже не видел, и главным было получить продукты.

Отряды один за другим переправились через неширокую протоку, втянулись в поселок и разошлись по баракам. Бани уже топились, и по тому, каким легким, полупрозрачным и дрожащим был над ними дым, Григорьев сразу определил, что топятся они давно, что каменки, наверное, успели хорошо прокалиться, и ему нестерпимо захотелось хоть на пять минут, хоть в угаре и копоти, но взобраться на полок и до изнеможения отхлестать себя горячим веником.

— Петухова, начинай помывку!— приказал он врачу, входя в барак, где расположились штаб, разведвзвод и санчасть.

Колесник, как всегда быстро и четко, выставил с трех сторон по взводу в прикрытие, каждому отряду отвел полосу обороны, назначил наблюдателей за воздухом. Отдавая командирам распоряжения, он боковым зрением наблюдал, как расторопной воровато обшаривают партизаны поселок в поисках съестного. Было в этом что-то жалкое и даже оскорбительное, ибо делалось без команды, а команду давать уже незачем, так как разведвзвод все обшарил до прихода отрядов и, кроме бочки с остатками тухлой соленой ряпушки, ничего не нашел. Колесник поморщился и сказал:

— Через десять минут чтоб никто без дела на улице не болтался. Начинайте повзводно приводить людей в порядок. Стирка, мытье на озере — все организованно и при оружии. В двенадцать—совещание у комбрига.

Аристов даже не вошел в штабной барак, отдал рюкзак связному и отправился по отрядам. Настроение у него было скверное, с ночи к усталости прибавилось чувство раздражения, которое возникало в нем всякий раз, когда он не мог найти прямых виновников случившейся беды. История с финским самолетом, которую он считал полным конфузом и даже позором для бригады, предвещала, конечно, немало неприятностей, но все же она никак не связывалась со срывом доставки продуктов и ничего не объясняла. Всякий раз, когда какая-либо накладка случалась по вине сверху, Аристов терялся, нервничал, переживал так, как будто в этом была его собственная вина. Не мог же он, комиссар, объяснять людям, что виноват кто-то там, в Беломорске. Стоит допустить такое хоть раз, и все покатится к чертям — и дисциплина, и уважение к командованию, и уверенность в будущем. Он понимал, что вышестоящее начальство тоже может ошибаться и даже нередко ошибается — в этом он убедился, работая в райкоме. В таких случаях он не боялся спорить с начальством, но никогда не допускал, чтобы другие, подчиненные ему работники, в его присутствии позволяли себе критиковать или ставить под сомнение полученные директивы. Если надо — критикуй, оспаривай, убеждай меня, а дальше моя забота — спорить или соглашаться с вышестоящим начальством. В этом он видел основу внутренней порядочности, дисциплины и организованности.

По этой его логике выходило, что вину перед бойцами за напрасное ожидание самолетов с продуктами, за бессонную ночь и потерю времени должно взять на себя командование бригады — в том числе и он, комиссар.

Григорьев, как всегда, поступил слишком легко и слишком просто. Утром Аристов согласился на его хитрость, но в душе считал, что таких уловок он, комиссар, допускать не должен. А что, если и сегодня случится срыв? Ведь пока неизвестно, что произошло там, в Беломорске...

Вообщс-то, в сложившихся условиях всякие разговоры о продуктах надо бы пресекать. Вольно или невольно, но они попахивают обсуждением действий командования. На будущее надо это учесть, и никаких сведений не выпускать за пределы штаба. Чтоб приободрить людей, пошли на уступку — и вот результат! Теперь ищи каких-то оправданий... Нет, чем меньше люди будут знать, тем лучше и для них самих, и для командования.

Первыми, к кому зашел Аристов, были «антикайнен-цы». Он любил этот отряд. Здесь было много его знакомых по Заонежыо: и командир Николай Кукелев, работавший до войны секретарем райисполкома, и комиссар Николай Макарьев, и начштаба Лопаткин. Половину людей он знал еще до войны, с другой познакомился за зиму,— в этом отряде помимо обычных прав, которые давала ему комиссарская должность, он ощущал свои особые личные права, идущие еще с довоенных времен. Это отнюдь не вело к панибратству или каким-либо поблажкам. Скорее наоборот. К «антикайненцам» Аристов был более строг и взыскателен именно потому, что это был отряд из его района и за него он, комиссар, нес как бы дополнительную ответственность. Он считал, что люди обязаны сознавать это.