Виктору вдруг подумалось, что если бы этот неподвижно лежащий человек сейчас решительно поднялся, строго посмотрел на присутствующих, все стало бы на свои места. Каждая черта вновь ожила бы, соединилась с другой. Даже одного короткого движения хватило бы, чтоб Орлиев стал Орлиевым. Но сейчас он не был способен и на это.

— Я слышал... у тебя... ушла жена? Уехала, говорят...

Застигнутый врасплох, Виктор поспешно кивнул. Было тяжело, очень тяжело начинать разговор о Лене, но Орлиев, с усилием повернув голову, смотрел на него неестественно блестевшим, воспросительным взглядом.

— Да,— подтвердил Виктор.— Она уехала... Наверное, в Ленинград. Получилось какое-то...

— Она вернется,— перебил Орлиев, медленно и четко выговаривая каждый звук.— Вернется... Это бывает... Если она жена тебе... а не...

— Тихон Захарович, вам нельзя разговаривать! — вступилась фельдшерица, когда обессилевший Орлиев лихорадочно приник к трубке.

— Да, да... Вам нужен покой. Я пойду,— поднялся Виктор.— Я зайду потом, утром.

— Погоди! — Орлиев дотронулся до Виктора рукой, несколько секунд лежал, собираясь с силами, и вдруг беспокойно зашевелился: — Анна Никитична, где ты?

— Я здесь, Тихон Захарович.

— Открой стол!.. Справа... верхний ящик... Справа* говорю! — повысил он голос, скосив глаза так, что они,

казалось, выкатятся из орбит...— Там лежит папка... Зеленая... со шнурками... Дай ее сюда!

Непослушными пальцами он долго развязывал тесемки, потом, судорожно рванув, вырвал их из обложек папки и достал лежавшую сверху бумагу. Виктор сразу узнал ее — это была рекомендация, которую Орлиев дал ехму несколько недель назад для вступления в кандидаты партии.

— Возьми... Я знаю... Она тебе уже и не нужна... А все же возьми... Захочешь — сам порвешь... Так уж вышло, брат... Так вышло... Эту папку тоже возьми. Будет время, почитаешь. Тут, брат, вся жизнь моя... Только

Чадову не давай!.. Не показывай даже, слышишь! Берегись таких... А теперь иди! Иди, брат!

Холодной и потной рукой он слабо сжал кисть Виктора и откинул голову к стене. Фельдшер поднесла ему кислородную трубку, и он задышал медленно, тяжело и жестко, как будто дышал не человек, а работали громадные кузнечные мехи.

4

— Анна Никитична, можно вас на минутку?

Они вышли в коридор.

— Накиньте пальто. Холодно,— мягко напомнил Виктор.

— Ничего.— Рябова машинально застегнула жакет на верхнюю пуговицу и остановилась у двери, настороженно глядя на Курганова. Даже при тусклом освещении было хорошо видно, как осунулось и постарело ее лицо. Опухшие от слез глаза, воспаленные, набрякшие краснотой веки, бесчисленные морщинки, покрывавшие шею, виски, подбородок:

— Анна Никитична! Я хочу вас спросить...

— Да... Я слушаю...

— Оля... на заседании... сказала правду?

— Вы ведь уже спрашивали у нее?

— Да, спрашивал... Я говорил с ней... Я хочу, чтоб и вы ответили мне.

— Она сказала правду,— размеренно подтвердила Рябова.

— Но скажите же тогда, кто отец Славика? Поймите, я не успокоюсь, пока не буду знать!

Она строго посмотрела на него:

— Я должна предостеречь вас от этого. Все годы Славик считал своим отцом Павла. Ни у кого нет права внушать ему какие-то сомнения. Ни у кого! И особенно у вас!

— Почему же вы так выделяете меня?

— Виктор Алексеевич! Может быть, сейчас и не время говорить об этом, но я не умею и не хочу скрывать. В Войттозере я единственный, наверное, человек, который знает все о ваших прошлых отношениях с Олей...— Она посмотрела ему в глаза, помолчала, потом тихо сказала:— Еще полтора месяца назад я просто ненавидела вас. Да, да, я ненавидела вас.

— Я это чувствовал...

— Да! И я имела на то право. Я хочу, чтоб вы знали. Так будет лучше — и вам, и мне. Нам рядом жить и работать.

— Спасибо, Анна Никитична, за откровенность. Почему вы так смотрите на меня?

— Вы сказали это искренне?

>— Да„, Я не лгу..., Я не умею лгать.

— Что ж, я рада... Я очень рада... Если бы вы знали, как я хочу для них счастья* Имеют же право на счастье люди, которые так много страдали, так много отдали другим!

— Вы как будто упрекаете меня! Вероятно, вы правы... Но поймите...

— Нет, я ни в чем вас не упрекаю. Я вам очень поверила. Особенно вчера.

— Скажите, что я должен делать?

— Что делать? — Она задумалась, чуть улыбнулась,— Как-то однажды Оля сказала: «Если хочешь себе счастья, думай о счастье других». Не знаю, где она выкопала эту мудрость, но теперь часто повторяет ее. Разве я могу вам сказать, что вы должны делать? Вы обязаны решать сами. Чего вам не следует делать — я уже сказала!

— Я люблю Лену... Люблю, понимаете!

— Разве кто-нибудь сомневается в этом? Или кто-нибудь мешает вам? Почему вы здесь? Я верю, что Елена Сергеевна рано или поздно сама вернется. Но на вашем месте я не стала бы ждать.

— Я не могу так. Я должен разобраться.

— В чем?

— Я должен знать правду о Славике.

— Вы знаете ее. Другой правды нет и никогда не будет. Все сложилось так, что для вас, Виктор Алексеевич, мне хочется переиначить Олину поговорку: «Если вы желаете счастья другим, то позаботьтесь о своем счастье». Судьба многих людей будет зависеть от того, как вы наладите свою семейную жизнь. Теперь так много зависит от вас самих! Не забывайте этого. Извините, я должна идти.

— Я все понял, Анна Никитична... Спасибо вам, я никогда этого не забуду.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ х

Гурышев, сидевший рядом с шофером, заметил Лену случайно. Откинувшись вполоборота назад, он разговаривал с Потаповым и сквозь боковое стекло едва успел уловить взглядом мелькнувшую в темноте фигуру.

— Там человек, что ли? — спросил он у шофера.

— Девушка, кажись...— ответил тот.— И куда только их гонит в полночь? Да еще с чемоданом. Тут и дере-вепь-то нет.

— Останови! — Гурышев открыл дверцу, вылез из машины.—Девушка, вам куда? Не в Тихую Губу?

— Да... в Тихую...— донеслось из темноты.

— Так идите скорей! Чего вы там копаетесь?

Откинув сиденье, Гурышев подождал, пока Лена протиснется назад, передал ей чемодан и хлопнул дверцей:

— Трогай!

Минут десять ехали молча. Лена была и рада и не рада счастливому случаю. За весь вечер в сторону Тихой Губы не прошло ни одной машины, и она потеряла всякую надежду.

На автобус Лена опоздала. Оказывается, теперь он уходил из Войттозера на три часа раньше, чем летом. Не раздумывая, Лена вышла из поселка и зашагала по дороге в сторону Тихой Губы.

Она шла не отдыхая, не замечая вгорячах пи слякоти, ни темноты, ни тяжести чемодана. Впервые присела отдохнуть, когда скрылись позади огни поселка и постепенно заглохли все звуки, кроме ровного глухого шума леса. Этот мягкий, то наплывающий, то откатывающийся куда-то вдаль шум несколько часов сопровождал каждый ее шаг. Он похож на невидимый морской прибой. Он все время куда-то зовет, то рождая неясные надежды, то усиливая и без того тяжкое отчаяние. В такие минуты было особенно невыносимо. Хотелось, чтобы вместо долгого заунывного гула пронесся над лесом стремительный ураган,— и пусть бы все стихло!

Потом пришло чувство одиночества. Лена никогда не испытывала его, даже во время блокады. Она даже не знала, что это такое, и когда впервые подумала, что на многие километры вокруг пет ни одной живой души, ей стало жутко.

«Ну п пусть! Пусть я умру! Пусть завтра найдут ме* ня на дороге! Может быть, хоть это заставит его понять, что он сделал!» — уговаривала она себя, пытаясь обрести безразличие к своей судьбе, в которое так удобно вмещалась и обида на Виктора, и ее оскорбленная любовь к нему, и мучительный стыд перед другими за все случившееся.

Чуть успокоившись, она поняла, что ничего с пей не произойдет. Конечно, до Тихой Губы ей к утру не добраться. Но утром пойдут машины, они подвезут ее. Там она сядет в автобус до Петрозаводска и вечером будет уже в ленинградском поезде.