Достать лошадь в Заселье оказалось делом нелегким. Еще не был закончен сенокос, а уже пора начинать уборку картофеля. Прибежавший на шум мотора Мошников прямо с ходу стал жаловаться на недостаток рабочих рук. Он жаловался как-то по-своему — робко, поминутно заглядывая в глаза и как бы боясь, что его жалобы будут поняты неправильно. Лесопункт прямого отношения к подсобному хозяйству не имел, но для войттозерцев, посланных на сельхозработы, Курганов представлялся начальством, и ему пришлось выслушать немало жалоб и заявлений.

— Помогать надо, не спорю,— подступал к техноруку степенный мужик в побуревшей от пота гимнастерке. Как видно, он был на покосах за старшего.— Мы не отказываемся. Надо так надо. Но ты дай мне урок. Пусть будет хоть две тонны на душу. Но я буду знать — сделал и домой. День и ночь буду работать. А тут маешься вон сколько — и конца не видать. А другие, опять же, ни одной пясточки сена не заготовили, в лесу прохлаждаются.

Он так и сказал «прохлаждаются», и никто не улыбнулся, как будто работа в лесу была легким занятием.

Не очень уверенный в своем праве на это, Курганов приказал Мошникову добиться у орсовского начальства, чтобы рабочим был определен «урок», а сам обещал договориться с Орлиевым о замене давно работающих на сенокосе людей.

Виктор уже решил добираться к Чоромозеру пешком, когда возле дома, стоявшего в стороне от деревни, заметил лениво пасущуюся лошадь.

Средних лет женщина, копавшая на огороде картошку, на вопрос Виктора: «Чья это лошадь?», не прерывая работы, ответила:

— Чужая.

— Ну, а все же? Кому она принадлежит?

Женщина выпрямилась, вытерла подолом потное лицо и неохотно пояснила:

— Лесничества конь этот будет...— И вдруг громко закричала в сторону дома; — Дядя Пекка! Тут про коня спрашивают.

С сеновала спустился заспанный босой старик. Он долго щурился сначала на яркий свет, потом на женщину, потом на мирно пасшегося коня и, наконец, на Виктора.

— Тут вот приезжий про коня спрашивает.

Выслушав просьбу Виктора, старик принялся подсчитывать:

— Туды — двенадцать, обратно — двенадцать. Выходит двадцать четыре... Обыденкой думаешь или как?

— Сегодня же вернусь.

— Дорогу знаешь?

— Доберусь... Тут где-то зимник, говорят, есть.

— Есть зимник, есть... Куда ему деться?

Старик, широко и громко зевая, потер красное лицо, почесал спину, снова оглядел коня, женщину, кучку картофеля и вдруг поднял на Виктора испытующий взгляд:

— Два червонца, думаешь, не много будет, а?

— Думаю — много. Это же на такси в городе почти столько выйдет.

— Верно,— согласился старик.— А меньше нельзя... Вот она,— равнодушный кивок на женщину,— червонец дает... Захвачу по пути пару мешков картошки до Войт-тозера — червонец в кармане. Картошку-то она в город на базар отправляет,— пояснил он к явному неудовольствию женщины.— А тут дело не пустяшное. Двенадцать туды, двенадцать сюды... Дорогу тоже надо в расчет взять. Дорога тут, парень, такая, что трактор не пройдет, а ты говоришь — такси?!

— Я верхом думаю.

— Так уж, конечно, не в тарантасе,— согласился старик.— А коню-то все одно, те же двадцать четыре версты.

Спорить было бесполезно. Получив деньги, старик словно проснулся, забегал, засуетился. В несколько минут все было готово. Седла у него не оказалось, но зато в телеге был толстый удобный войлок с веревочными петельками вместо стремян.

— Значит, к «зэкам» добираешься?— спросил он, провожая Виктора, чтоб показать зимник. Виктор даже не сразу сообразил, кто такие «зэки», кивнул и потом поправился:

— Я на строительство железной дороги...

— Это, парень, не близко,— огорченно остановился старик.—Еще верст пять за Чоромом будет... Чего же ты сразу-то не сказал? Этак я, пожалуй, маловато с тебя взял.

— Ничего, батя,— улыбнулся Виктор,— коня я не загоню, тихо поеду.

— Этого я не боюсь. Мою скотину никто не загонит. Ты только к ночи возвращайся. Мне завтра домой надо... Вернешься — прибавишь, может, пятерку, а?

Вымогательства старика стали уже злить Виктора.

— Нет у меня больше денег,— резко сказал он и подхлестнул коня концом повода.

— Сейчас нет, потом отдашь. Я ить тоже из Войтт-озера. Свидимся. Ну, езжай с богом.

з

Еле приметный, заросший травой зимник прямо от деревенских угодий начал петлять. Солнце оказывалось то слева, то прямо перед глазами, то справа, и у Виктора было такое впечатление, будто он почти не продвигается вперед. Он понукал лошадь, сначала легонько, а потом все сильнее и сильнее подхлестывал ее, но старик, как видно, не преувеличивал, когда говорил, что загнать его скотину невозможно. При каждом ударе конь лишь вздергивал головой, но не прибавлял шагу. Такая езда утомляла, но зато в ней были свои прелести. Можно было, не думая о дороге, отпустить повод и разглядывать все по сторонам. Где-то здесь поблизости пройдет скоро железнодорожная линия. Места тут в общем-то сухие, но нелегко будет проложить ее по этим каменистым холмам. Сколько потребуется трудов? Тут насыпь, там скальная выемка, тут снова насыпь... И так без конца. А потом нивелировка полотна, укладка рельсов, линии связи, мосты, разъездные пути, водокачки, станционные постройки... Нет, не скоро еще «загрохочет линия и курьерский поезд примчится к нам». Белянин — хороший парень, но слишком уж большой оптимист!

Виктор вырос в краях, где лесом называли низенькие ольховые заросли, покрывавшие кочковатые пожни неподалеку от деревни. Летом там пасли скот, и весь выгон был так истоптан, заляпан коровьими лепешками, усеян овечьими катышками, что было даже непонятно, где находит себе пропитание деревенская скотина. Может быть, когда-то там и был настоящий лес, но в годы детства Виктора, кроме отчаянно шальных слепней, кислого запаха помета и хрупких, ссыхавшихся к концу лета кустов, там ничего не было. Поэтому маленький Витя очень поразился, когда однажды зимой деревенские мужики привезли откуда-то такие длинные бревна, что концы их пришлось класть на подсанки. Заиндевевший отец, усталый, но довольный, бросил на пол окостенелую от мороза сумку и весело подмигнул:

— Тебе лисичка гостинчик из лесу прислала...

Гостинчик был похож на горбушку обыкновенного

хлеба: был он твердый, холодный и удивительно вкусный. Непонятно только, почему гостинчик прислала лисичка— она ведь такая хитрая и жадная.

Тогда-то Витя узнал, что где-то есть и другой лес. Судя по всему, он был совсем не похож на их пожни, так как отец, в ответ на просьбу сына взять его с собой, изобразил на лице ужас:

— Что ты! Там медведь живет.

Медведь Витю не страшил. Но оказалось, что в лесу живут и волки, и баба-яга, и главное — разбойники... Их он боялся больше всего на свете.

Так они и жили порознь — таинственный лес и маленький Витя, который связывал с ним самое страшное, что существует в жизни.

Чувство, что лес — это какой-то иной, совершенно обособленный мир, осталось на всю жизнь. Его не развеяла даже война.

Два года он провел в лесу, сроднился с ним, однако всегда входил в него с каким-то особым настроением. В войну — с напряженным ожиданием опасности, после войны — с радостным ощущением того, что бояться больше нечего, что лес — вот он — родной, красивый, близкий, хотя и живущий независимой от человека жизнью, но полностью открытый тебе.

Близость Чоромозера Виктор угадал по гулу падающих на землю деревьев. Впереди рубили лес. Рубили, вероятно, вручную, так как не было слышно ни равномерного стука электростанции, ни рокота тракторов. Вялое, медлительное похрапывание лучковки, предостерегающий крик, короткий треск надламывающегося дерева и глухой мягкий удар о землю.

При каждом ударе конь вздрагивал, настораживался и подолгу шевелил ушами.

Потом все смолкло. Несколько минут Виктор, попридерживая коня, ехал в тишине, за которой все же угадывалось присутствие людей. Вот уже пахнуло дымком, и справа, чуть в стороне от дороги, глухой голос лениво запел: