Царица согласилась на это.
Стан расположился на возвышенном месте, и, пока устанавливались шатры, царские сёстры, Никон и Арсений пошли осматривать окрестности.
В одном месте Арсений остановился и сказал восторженно:
— Как эта местность напоминает Иерусалим: вон та река (Истра) — точно Иордан, вон те горы на запад — точно Фавор и Ермон; а вот ручей, текущий у подножия гор, — точно Кедрон; а вот, — продолжал он, — Иосафатова долина, а роща вот эта — Гефсиманская, не достаёт только храма Воскресения — и это был бы второй Иерусалим.
— Святейший патриарх, — опустив тогда глаза, с жаром сказала царевна Татьяна, — соизволь же на сооружение церкви Воскресения на сем месте и постройки монастыря, всё, что я имею, я пожертвую на эту обитель, да и царя упрошу.
— Твоё слово, — отвечал Никон, — для меня закон, многомилостивая царевна: попытаюсь купить эту землю у боярина Боборыкина, и коли он соизволит на это, тогда я сооружу здесь храм такой же, какой во Иерусалиме, и нареку место это «Новым Иерусалимом», и упокоятся когда-нибудь на сем месте мои бренныя кости.
После того почти до самого вечера они ходили по этой местности, любуясь и восхищаясь красотою вида.
— Никогда бы не поверил, — говорил Никон, — чтобы в пяти-десяти вёрстах от Москвы можно было отыскать то, что я искал когда-то на краю света, в Соловках. Здесь все: и вода, и горы, и лес — всё есть, чтобы наслаждаться Божьим творением и умиляться. Завтра же переговорю с боярином и куплю это место.
Но настал вечер, патриарх и чернец сказали громко молитву и, простившись с царевнами, разошлись по своим шатрам.
Поспешный отъезд Никона с царской семьёй из Москвы произвёл в последней переполох, тем более, что москвичи узнали, что по распоряжению князя Пронского, все окна дворца забиты досками, замазаны глиной и вокруг него поставлена стража.
Оставшиеся в Москве бояре и боярские семьи, узнав об удалении двора из столицы, тоже потянулись вон.
Все же крестьяне подмосковных деревень, сёл и городов перестали ездить в Москву, и всякий подвоз провизии приостановился, тем более, что заставы были сделаны на всех путях.
Смертность же стала страшно увеличиваться: прежде вымирали дворы, теперь целые улицы, а потом части. Задвигался, забушевал народ: зачем-де царица уехала и патриарх. Зачем Иверскую Божью Матерь увезли под Смоленск.
Загудели колокола, ударили и в царь-колокол, и стал народ толпиться пред приказом, в котором заседал князь Пронский. Но его там не застали и народ разошёлся.
Вечером того же дня, в стрелецкой слободе, в подворье Настасьи Калужской, где мы уже видели два раза синклит попов, собралось несколько купцов: Дмитрий Заика, Александр Баев, да кадышевец Иван Нагаев и тяглец новгородской сотни Софрон Лапотников.
Настасья Калужская и брат её Терешка приняли гостей и, усадив их за стол, стали выносить старые иконы и показывать гостям.
— Страмота, — говорила Настасья, — Христовы люди молились им веками и не было моровой язвы; пришёл антихрист и выбросил их... Видела я видение — Новый Иерусалим... в апокалипсисе сказано... и там — все эти иконы... и обновлённые да все святые угодники и ангелы им поклоняются. Восплакала я от радости и проснулася. А он, антихрист, так живьём и стоит предо мною и грозит ножом... вскрикнула я, а он яко дым исчез... Дьявольское наваждение... Аты, Терешка, расскажи-ка про Магдалину-то... Ведь она здесь, на Москве, многострадальная.
Терешка, рыжий горбунок, хромой на одну ногу, начал шепелявить:
— Иду я ономнясь по Кузнецкому и вижу — простоволосая, босая, с распущенной косой, бежит навстречу мне баба, а на руках у неё детёныш: голый и чёрный, точно земля... Кричит она неистово, и народ сторонится. Я-де Магдалина, голосит она, и как этот младенец, так и вы помрёте: всех уморю, как его уморили... пожру я вас всех с телом, костями и душами вашими... и побежала, побежала...
Поднялся тогда с места Софрон Лапотников и вынул из кармана икону.
— Глядите, — сказал он, — взяли от меня сей нерукотворённый образ в тиунскую избу для переписки и возвратили с оскреблённым лицом, а скребли образ по патриаршему указу.
— Вот, — воскликнула тогда Настасья Калужская, — и причина-то моровой язвы. Сказывал здесь и протопоп Аввакум, и Никита постник, и епископ Павел, что в откровении Иоанна сказано, что за одно слово, за одну чёрточку, что прибавляем или убавляем мы из священнописания или из иконы, будут язвы; вот и моровая язва, вот и Магдалина покарала нас.
— Не пригоже сему быть, — сказал один из гостей. — Завтра в Успенском соборе будет служба, мы все будем бить челом князю Пронскому.
На другой день в Успенском соборе собралось много народу, так как большей части церквей попы или перемерли или бежали из города.
Обедня шла печальная: почти весь народ плакал, так как у каждого была потеря, а были такие, которые остались совершенно одинокими.
По окончании церковной службы князь Пронский был остановлен народом на паперти.
Показывая ему икону Софрона Лапотникова, земские люди жаловались и на патриарха, и на чернеца Арсения, который печатает книги и портит иконы; а главнее всего им было обидно, что Никон в такие тяжёлые минуты покинул Москву.
Пронский объявил, что Никон выехал по указу царскому и что он отпишет ему и царице; между тем он созвал представителей от купечества и те объявили, что они в смуте не участвовали и что лишь просят патриарха, чтобы тот назначил в церкви священников, потому что служба во многих прекратилась и некому отпевать мёртвых. Последних в действительности таскали и хоронили, как собак; особая артель из общественных подонков, одетая через голову в кожаную одежду и рукавицы, являлась в дом, где были покойники, и крючьями таскали их на повозку и везли гуртом на погребение, без молитвы и обряда, а за городом все они бросались в большую могилу, и та засыпалась известью.
Но и эти люди мёрли, как мухи, а потому погребение становилось затруднительным.
Поэтому, когда сотские головы узнают, что в доме каком-нибудь перемёрли все, тотчас окна и ворота заколачиваются, ставится на воротах чёрный крест, и дом тот ждёт очереди для очистки.
Такая смертность вызвала то, что под страхом смертной казни запрещено было сообщение между заражёнными и незаражёнными деревнями, — вот откуда начало этого страшного карантинного закона, который в Одессе ещё в 1837 году, во время чумы, был практикован: там расстреляли еврея за то, что он спрятался в возе сена, желая избегнуть карантина на заставе... Но обратимся к царице. Последняя стоянка её была на реке Нерли, не доезжая Калязина монастыря, и в то время, когда стан должен был тронуться, дали знать, что через дорогу в Калязин привезено только что тело думной дворянки Гавленевой, умершей от заразы.
Никон тотчас распорядился, чтобы на дороге и по обе её стороны, сажень по десяти и больше, накласть дров и сжечь их; потом уголь и пепел отвезены далеко, а на дорогу наложили новой земли... Грамоты, присланные ему из Москвы от бояр5 переписывались и грамоты сжигались...
Царица так медленно подвигалась, что только два месяца после выезда из Москвы прибыла в Калязин монастырь. От Калязина же до Москвы всего только 332 версты.
Но вскоре после её прибытия в обитель пришла из Москвы нерадостная весть: князья Пронский и Хилков сделались жертвой чумы.
Невольно и Никон, и чернец Арсений, получив все эти известия, возблагодарили небо за то, что они покинули её.
— Если бы, — говорил Арсений, — мы избегли мировой язвы, то уж виселицы или топора — никак, в особенности я, как печатник книг. Невежды приписывают мне все исправления, а потому я, по слову апокалипсиса, навёл-де язву.
XXXVIII
ВОЗВРАЩЕНИЕ СМОЛЕНСКА
Стены Смоленска были растянуты на огромное пространство и имели тридцать шесть башен, и если осаждать было такую крепость трудно, то трудно было её и защищать.