Но раздался вдруг страшный грохот, так что и царь, и окружающая его свита попадали, и над крепостною стеною поднялся столп дыма к небесам, и когда он рассеялся, то предстоящие и царь увидели вместо стен какие-то развалины и ни одного воина на них.

Ужас овладел всеми, и царь приказал бить отбой, чтобы собрать осаждающих.

Войска, наступавшие с других сторон, возвратились в целости, но из наступавших с восточной, по сказанию иностранцев, будто бы убито пятнадцать тысяч и ранено десять тысяч, а царь писал сестре, что убито пятьсот и ранено тысяча человек; причём он присовокупляет, что это поляки подложили под стены порох.

После отбоя царь послал объявить перемирие на неделю, чтобы собрать убитых и раненых; многие были если не ранены, то страшно опалены и умирали в муках; лекаря потребованы со всех городов белорусских, и тогда-то явились к царю крещёные евреи Данилов и Самойлов.

Оба действовали энергично и с самоотвержением: устроили для больных особые помещения, и под их руководством образовался огромный штат фельдшеров и аптекарей, все ухаживали день и ночь за больными.

Царь и все бояре посещали раненых и раздавали им деньги и пищу; воинство от этой неудачи не только не пришло в уныние, но горело нетерпением вновь идти на приступ крепости.

Пороховой взрыв, сделанный поляками, повредил сильно крепостные стены; они строились русскими многие годы и поляки ещё более их расширили, и они были такой толщины, что огромным количеством пороха взорвало хотя часть стены, но её трудно было восстановить в короткое время.

Русские могли бы поэтому со дня на день предпринять новый приступ, и тогда падение крепости было бы неминуемо.

Употребив много пороху на взрыв, у поляков оказалась недостача в нём, между тем воевода Обухович получил уведомление, что войска Радзивилла у реки Шкловки разбиты и что Усвят и Шклов уже сдались русским, вся же Белоруссия до Могилёва восстала против поляков.

Окружённый и отрезанный от Польского королевства, Обухович понял тогда, что крепость не может более держаться, а потому начались переговоры с русскими о том, чтобы сдать Смоленск, с тем, чтобы Обуховичу и Корфу разрешено было выехать в Литву, что представлено было на волю и остальным смоленцам.

Но окончанием этого дела поляки медлили, ожидая вестей от Радзивилла.

Начал чувствоваться сильный недостаток в провизии, так как русские ещё теснее обложили Смоленск и закрыли подвоз припасов по Днепру. В городе, как мы уже говорили, проживали пан Голимонт и два Соколинских.

Знатные и богатые шляхтичи и униаты сражались за Польшу, которой служили, так как стояли во главе белоруссов с Обуховичем. Нужда у этих бояр, проживавших в Смоленске с семействами, достигла крайних пределов, и они потребовали, чтобы Обухович сдал Смоленск, так как дольше держаться было равносильно тому, что обречь всех голодной смерти.

Обухович отказал.

Голимонт созвал сейчас всех наличных шляхтичей Смоленска и вместе с Соколинскими говорит так энергично, что шляхта согласилась на сдачу города.

Как только это совершилось, Голимонт, Соколинские и шляхта бросились к замковой пехоте, велели ударить тревогу, и, когда ратники собрались, они возмутили её и отправились с барабанным боем к воеводскому дому.

Услышав шум, крик и стук оружия, Обухович с Корфом и ещё с несколькими другими из свиты своей вышел на крыльцо.

Голимонт и Соколинские объяснили ему, что решение и шляхты, и войска — тотчас сдать крепость русским.

Обухович заплакал.

Радные паны, шляхтичи и ратные люди, — воскликнул он, — в царствование Михаила Фёдоровича польская кровь лилась здесь реками, но ещё при приснопамятном Иоанне Собеском здесь тысячи польских голов легли, и все эти кости умостили дорогу на Смоленск, так как это ключ в сердце России и ключ к Польше. Вот почему за невзятие Смоленска боярин Шеин лишился головы и он был в гораздо труднейшем положении, чем мы. И если он лишился головы за невзятие крепости, то нас придётся четвертовать. Умываю себе руки от этого позорного дела: снимаю оружие — делайте со мною и с городом, что хотите. Но предупреждаю, если я медлю, то имею основания: мне в русском стане говорили положительно, что в Москве и в окрестностях её страшная чума. Люди мрут, как мухи, и, несмотря на заставы, она легко может проникнуть в царский стан. А раз она проникнет сюда, царь тотчас снимет осаду и уйдёт отсюда, — тогда вам вечная честь и слава будет.

   — Не хотим больше ждать, наши семьи умирают с голоду, — крикнули шляхтичи.

   — А мы жалованья не получаем, — заголосили ратники.

Толпа обступила Обуховича и Корфа и заставила их идти: те повиновались силе.

Многие ратники бросились на воеводскую крышу, сорвали оттуда хоругвь и бросились вперёд. Барабаны ударили, и нестройной массою двинулась шляхта, воины, а за ними и народ к крепостным воротам. За ними тронулись с знамёнами и барабанным боем остальные войска.

Ворота раскрылись, и все они вышли за город, послав вперёд к царю Гол и монта и Соколинских с изъявлением ему покорности.

Тотчас в русском лагере ударили тревогу, и весь стан поднялся. Войска собрались пред воротами Смоленска и тут-то, окружённый всеми боярами, воеводами и полковниками, царь Алексей Михайлович ожидал побеждённых.

Литовские воеводы и полковники, выходя из Смоленска и проходя мимо него, били челом и клали знамёна к его ногам: ратники делали то же самое и складывали в одно место оружие.

После этого царь отслужил благодарственный молебен и велел тотчас части войска занять Смоленск.

С распущенными знамёнами, трубным звуком и барабанным боем вступили 23 сентября 1654 года вновь войска в Смоленск, т.е. ровно двадцать лет после неудачи Шеина.

Торжество было великое. Со Смоленском во власть нашу подпадала не только вся Белоруссия, но окончательно присоединилась и Малороссия, так как Киев и Смоленск командуют всем течением Днепра.

Празднование этого великого события началось на другой же день: бояре, окольничие, стольники, стряпчие и дворяне явились поздравить царя и подносили хлеб-соль и соболей; а царь в столовом шатре своём угостил обедом не только их, но и сотенных голов имени его полка. За обедом присутствовал тоже и наказный атаман Золотаренко, прибывший в это время к царю за приказанием. Несколько дней спустя царь угощал обедом есаулов своего полка и смоленскую шляхту. Но спустя несколько дней, получив известие о взятии города Гор, царь выступил в Вязьму.

XXXIX

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЦАРЯ В МОСКВУ

С осени моровая язва стала утихать, заболевшие люди начали выздоравливать, а к зиме она совсем прекратилась.

Но моровая язва захватила не одну Москву, а покосила много народу и в Нижнем Новгороде, Калуге, Троицком монастыре, Торжке, Звенигороде, Верее, Кашине, Твери, Туле, Переяславле Рязанском, Суздале, Переславле-Залесском. Обширный район захватила она и выморила почти половину народонаселения.

Когда же она утихла, радость была неимоверная; но царь перевёз из Калязина в Вязьму семейство и Никона, так как в Тверской губернии было небезопасно. Он остался бы в Вязьме даже зимовать, да в Москве чума совсем прекратилась, а многие прямо затосковали по матушке-то своей.

И к царскому приезду убралась и нарядилась столица белокаменная, точно невеста для встречи жениха.

Церкви все выбелили снаружи и внутри, все дома обкурены внутри и вычищены, многие избы, где была большая смертность, снесены и новые воздвигнуты, улицы вычищены; а туг стала ещё зима ранняя и крепкая — сначала снег, а потом трескучий мороз.

Дворец и палаты, и приказы, и избы тоже вновь отделаны, а бояре, их семьи, и гости иностранные, и свои, узнав о возвращении царя в столицу, тоже возвратились восвояси, а тут ещё наехало много дворян, чтобы узнать о своих, бывших на войне.

Съезд сделался огромный, и закипела и зашумела белокаменная; а тут каждый день возвещают с красного крыльца: царь ночевал там-то и приедет в Москву тогда-то, а перво-наперво приедет патриарх Никон приготовить царскую встречу.