Царица, дети царские и царевны провожали царя в колымагах, с придворной свитой, за город и простились там с большими рыданиями.

Войско выступало бодро и весело из города, по обычаю с песнями, но Москва была печальна: на улицах слышались рыдания женщин и детей; вообще же какое-то странное чувство овладело москвичами, как будто с выступлением рати с царём в поход должно было что-то случиться.

Такое же чувство овладело и Никоном, когда он последнюю сотню войска окропил и когда стоявший близ него монах взял из его рук чашу и кропилку. Никон набожно перекрестился, чтобы отогнать невольную и непонятную тоску, и тихо отправился к ожидавшей его у избы колымаге.

По случаю отъезда царя всё государственное управление вверено Никону, а потому тотчас после отъезда царя он занялся усиленно снабжением армии и деньгами, и людьми, и провизиею, и пушками, и снарядами.

XXXVI

НЕТ ХУДА БЕЗ ДОБРА

Князь Трубецкой, выступив в поход, поспешно двигался вперёд через границу Польши в Белоруссию, разбрасывал всюду прокламации, взывая к православным и объявляя священную войну.

Крестьянство тотчас там восстало, а поляки очистили Дорогобуж и сдали Белую, и затем Полоцк и Рославль.

Царь же наступал с войском прямо на Смоленск, и 28 июня наша рать окружила крепость. 2 июля царь расположился уж на Девичьей горе, в двух вёрстах от Смоленска. В это время русские, упоенные успехом и бегством польских ратных людей при их пришествии, подступали к Орше, и недалеко от этого города расположился станом передовой наш отряд.

Лазутчики и вестовщики не давали знать о какой-либо опасности, а напротив того, сообщено, что литовский гетман Радзивилл, услыша о приближении русских, выступил из Орши и двинулся в леса, чтобы там скрыться.

Передовой наш отряд поэтому, расположившись станом, разложил костры, заварил пищу, и так как ночь была очень темна, то все, утомлённые дальним переходом, вскоре заснули.

Часовые, как видно, тоже задремали. В то время вёрстах в пяти от русского стана, в дремучем лесу, происходило что-то таинственное; на одной из полян был разбит шатёр, и в нём шло совещание. За большим складным столом, на складном стуле, сидел высокого роста польский воин, на нём виднелись рыцарские доспехи, и воинственный его вид, также величественная осанка напоминали средневековых рыцарей; а гетманская булава или бунчук, красовавшийся на столе, обнаруживали его звание — это был литовский гетман Радзивилл, неограниченный в то время распорядитель судеб Литвы и Белоруссии.

   — Вы, паны радные, Сапега и Сангушко, ошибаетесь, как кажется, — сказал он, — если полагаете, что москали наступают большой силой на Оршу. Они упоены так успехом своим и хлопской революцией, что бросились сюда очертя голову. Я бьюсь с вами об заклад, радные паны, что они воображают, что и я бросил Оршу и бегу в литовские леса. Гей! Хлопец!.. — он ударил в ладоши.

Из-за дерева появился казачок.

   — Поклич Цекаваго.

Появился воин в полных доспехах.

   — Лазутчики возвратились? — спросил Радзивилл.

   — Возвратились.

   — Что сообщают?

   — Русские варили пищу, поели, выпили и легли спать; а часовые дремлют и, вероятно, тоже заснут. Лазутчики пробрались в самый лагерь и видели это собственными глазами.

   — Видите ли, радные паны, моя правда, и нам нужно дать урок москалям. Распорядись, Цекавый, чтобы все воины наши двинулись без доспехов и без лошадей, т.е. так, чтобы не было шуму и стуку, — на русский лагерь. Сапега со своими будет наступать с правой стороны, Сангушко — с левой, а я прямо ворвусь в лагерь; мы окружим таким образом москалей и заберём их всех.

Цекавый удалился.

   — А мы, паны радные, - воскликнул тогда Радзивилл, — выпьем по чарке горилки, как подобает добрым шляхтичам, и двинемся в путь.

Он снова ударил в ладоши, и казачок появился.

   — Дай по чарке, — скомандовал он.

В миг достал казак из-под огромного дерева, где он скрывался, огромную флягу и, налив старки из неё в большой золотой кубок, поднёс его гетману.

Пожелав здравия радным панам, Радзивилл выпил чарку, потом налил собственноручно полный бокал и подал его Сапеге.

Сапега пожелал ему и товарищу здравия и выпил тоже залпом; таким же образом поступил и Сангушко.

После этого Радзивилл с товарищами вышел из шатра и они направились в лес. Здесь шли они на огонёк костров и каждый из них прибыл к своей части.

Тихо, без шума, оставив у обоза и у шатров сторожей, тронулось всё шляхетное войско с литовскими ратниками по разным направлениям...

Русский стан погружен в глубокий сон; вдруг послышался выстрел из пистолета. Сонными повскочили из своего ложа начальники в своих шатрах. Новые выстрелы из пищалей... Бросились все из шатров, лагерь зажжён со всех сторон. Неистовый крик сражающихся... Русские ратники, сонные, дерутся и умирают... Вопли, стоны, проклятия, кулачный бой, выстрелы... Но литвины и шляхта никого не щадят: как палачи, они рубят спящих... не щадят беззащитных, молящих о пощаде!.. С полчаса продолжалась эта бойня, и, наконец, всё русское или плавает в луже крови — зарезанное, или вопиет — раненое...

Забирает литовский гетман обоз и лошадей, оружие и порох русский, захватывает несколько раненых и несколько уцелевших чудом русских и велит вести это в виде триумфа в Оршу.

На другой день Радзивилл, верхом, в доспехах, окружённый радными панами и рыцарями шляхтичами, вступил при звуке труб и литавр и колокольном звоне в Оршу; причём в прокламации объявил, что отныне он будет так поступать со всеми русскими войсками, которые дерзнут приближаться к Орше.

После того шли несколько недель празднества, и польское рыцарство стало съезжаться со всех сторон с огромным количеством ратников, чтобы под начальством счастливца Радзивилла истребить москалей, которые дерзнут подойти к Орше. Об осаде же Смоленска, затеянной главными силами царя, они говорили: пускай потешаются москали, скорее Днепр потечёт вспять, чем они возьмут Смоленск.

Между тем слух о несчастной гибели передового нашего отряда под Оршей достиг царя и царского стана: Тишайший сильно было смутился. Вот уж две недели они стояли безуспешно под Смоленском, а между тем маменькины сынки, составлявшие его свиту, ещё по пути к Смоленску нажужжали ему в уши, что война напрасна начата, что поляки сильны и что едва ли будет благоприятный исход этой войны.

Но благоприятные вести из лагеря князя Трубецкого, двигавшегося вместе с Шереметьевым и малороссийским наказным Золотаренко к Литве, немного воодушевили царя, а тут вдруг известие, что целый храбрый отряд из несколько тысяч человек погиб бесславно, и неприятель забрал и оружие, и порох, и весь обоз.

   — Вот, — говорили недовольные войной, — наше предсказание сбылось: ляхи и литвины заманили нас и потом перерезали, как дураков.

Иначе думал царь. Это случилось, говорил он приближенным, и нужно почтить умерших.

Он велел передать во всём стане под Смоленском о судьбе погибших и приказал служить панихиду в разных местах своего лагеря, причём сам присутствовал при церковной службе и горько при этом плакал.

Всё войско пришло в сильное негодование, узнав, как поляки резали сонных и беззащитных. Злоба и месть закипели в его груди.

   — И мы никому не будем давать пощады, — кричали ратники, — пущай ведут нас на бой. На приступ! На крепость! Чего медлить, — нужно крепость взять, а там всё пойдём на Радзивилла...

Такое настроение было и в воинстве князя Трубецкого, который стоял не более как в семи вёрстах на пути к Орше.

Князь, видя воодушевление всего войска, готового сражаться и биться до последнего с ляхами за убитых братьев, двигался, однако, вперёд медленно. А поляки приняли систему отступления: они очистили Дисну, Друю и стянулись в Орше под начальством Радзивилла.

Узнав от вестовщиков, что князь Трубецкой имеет намерение осадить его и чрезвычайно медленно наступает, Радзивилл решил с радными панами, что Орша так слабо укреплена, что не можно выдержать правильную осаду, а потому лучше выступить к Борисову и там, сделав укреплённый лагерь, дать битву русским. Этот план казался тем более целесообразным, что воинство русское будет под Борисовым ещё более отдалено от главных своих сил, так что можно будет, по выражению гетмана, забрать их руками.