Вид он имел ещё более величественный, чем прежде, да силы его оставили: многолетние страдания сломили его могучую природу.

Начали Никона вновь посещать в Кирилловом монастыре жители городов, монахи и монахини.

Никон принимал всех любовно, лечил, благословлял, ко всем был добр, но Кирилловскому монастырю не мог простить причинённых ему обид и мучений. Душа его рвалась отсюда в «Новый Иерусалим», в его рай, о котором он так давно плачет и горюет.

   — Альбо то можно, — говорил часто Ольшевский, — так да с патриархом поступать... Джелебы то можно, я бы всех монахов утопил... Надея на Бога, нас домой в «Новый Иерусалим» отпустят... Ты, святейший, только отпиши туда, а мы Шушеру туда пошлём... Будем мы с тобою, патриарх, ещё там архиерейску службу править...

И вот под таким впечатлением пишет Никон вновь в «Новый Иерусалим»:

«Попросите, братия, ещё обо мне царя. Умираю я, не попомните моей прежней грубости, пожалейте старика».

Грамоту эту отвозит Шушера в «Новый Иерусалим», и оттуда отправляется вновь посол, но уже не к царю, а к царевне Татьяне Михайловне.

Посол рассказывает всю подноготную царевне.

Татьяна Михайловна приходит в страшное негодование и бежит к царевне Софье.

   — Соня, нас бесчестно обманывал патриарх Иоаким, — говорит она, едва переводя дыхание от волнения. — Ведь патриарха Никона он держал четыре года в заточении на одних щах да каше и ржаном хлебе, никого к нему не допускал, в церковь Божью не пущал, без одежды и обуви содержал в келье... Это безбожно, бесчеловечно... Идём к царю.

   — Как? Да мне патриарх всегда сказывал, что Никон во всяком удовольствии живёт... Пойдём к брату, пущай сыск учинит... Пущай не верит патриарху.

Обе побежали к царю.

Фёдор Алексеевич сильно встревожился, увидев тётушку и сестрицу гневными и взволнованными: нервный и впечатлительный, он почувствовал даже сильное сердцебиение.

   — Что случилось? — спросил он испуганно, воображая, что не приключилась ли какая-нибудь беда и со второю его женою, на которой он недавно лишь женился.

Царевны рассказали ему о бывшем заточении Никона.

   — Теперь понимаю, — вздохнул царь, — зачем патриарху Иоакиму понадобилось перевести его в Кирилловский монастырь... Да и пьянство Никона, вижу я, — поклёп.

   — Так ты, племянничек, и вели перевести его в «Новый Иерусалим», — обрадовалась царевна Татьяна Михайловна.

   — Да как же без патриаршего благословения?.. — недоумевал юный государь.

   — Так, братец, покличь его и поговори с ним — обняв и поцеловав его, проговорила царевна Софья.

   — Уж вы, тётушка и сестрица, лучше сами позовите его, да и уговорите... А я велю царских лошадей и кареты отослать за святейшим в Ярославль.

Царевны поцеловали его и ушли в терем. Они послали за патриархом Иоакимом. Иоаким явился в терем, воображая, что они желают духовной беседы с ним.

Когда он вошёл в приёмную царевны Татьяны Михайловны, он застал там царевну Софью.

Царевны подошли к его благословению и посадили его на почётное место на диване, под образа.

   — Прости, святейший, — начала царевна Софья, — что мы с тётушкой Татьяною потребовали тебя... У нас великая к тебе челобитня.

   — Повеление царевен для меня указ, — опустив скромно глаза и положив руки на животик, произнёс патриарх.

   — Бьём мы челом: монастырь «Новый Иерусалим» и Воскресенская церковь приходит в запустение.

   — Приходит он в запустение, — поднял набожно глаза к небу Иоаким, — ибо восточные патриархи, на соборе 1666 года, осудили и название «Новый Иерусалим», и строителей его: Никона и Аарона. Где нет благословения святителей, там и благодати нет.

   — Где два или три соберутся во имя Моё, там и Я пребываю, — возразила царевна Софья. — Не лишена, поэтому, св. благодати и обитель «Новый Иерусалим».

   — А в Воскресенской церкви, кроме частиц Святого гроба, покоятся ещё мощи св. Татьяны, — вставила царевна Татьяна Михайловна.

   — Не ведал... не ведал, — вздохнул Иоаким и, набожно перекрестясь, произнёс: — Господи, прости мне согрешение.

   — Вот, — продолжала царевна Софья, — мы с тётушкой желаем увеличить благолепие монастыря, я дала обет соорудить там храм Богоявления, а царевна всё достояние отдаст на святую обитель.

   — Богоугодное дело... богоугодное, я благословляю... Вы внесите деньги в патриаршую казну. А там, что соборная дума скажет...

   — Мы пожертвуем всем, но братия просит возвратить ей отца и благодетеля её, — возразила царевна Софья.

   — Тому не можно быти, — как ужаленный вскочил Иоаким.

   — Садись и выслушай, святейший... Никон хил, стар и годы его сочтены... Пущай умрёт в своей обители, не проклиная царя и нас за бессердечие, — произнесла скороговоркою Софья.

   — Тому не может быть, — упорствовал патриарх, — да ты царевна, не ведаешь, что он и одёжи, и обуви не носит, да день-деньской от вина пьян бывает, сквернословит, богохульствует...

   — Неправду говоришь, святейший, и это поклёп на святейшего старца, — вышла из себя царевна Татьяна Михайловна. — Держишь ты его в темнице пятый год без одёжи и обуви; а от квасу твоего с мышами не опьянеешь. Господь Бог милосердный накажет тебя... Покайся и разреши Никону переехать в «Новый Иерусалим».

   — Тому не можно быти, — упорствовал Иоаким и собирался выйти.

   — Коли так, — затопала ногами Татьяна Михайловна, — так я сама поеду за святейшим; да не в «Новый Иерусалим» я его свезу, а в Успенский собор... Ударим в царь-колокол, созовём народ, и он поведёт его на патриарший престол, а тебя, лицемера, ханжу, пустосвята, мы упрячем в ту келью, где ты томил безбожно больного, хилого, слабого старца столько лет...

У Иоакима опустились руки и затряслись ноги.

   — По мне что, — заикаясь произнёс он, — пущай Никон едет в «Новый Иерусалим»... Как великий государь соизволит.

   — Так пиши грамоту! — повелительно произнесла царевна Татьяна.

Софья подала перо, бумагу и чернильницу.

   — Мне нужно с царём переговорить, — молвил патриарх и торопливо вышел из терема.

XLV

КОНЧИНА НИКОНА

   — Альбо то можно, Иван, — накинулся Ольшевский на Шушеру, — поехал в «Новый Иерусалим» к братии и возвратился ни с чем. Джелебы то я поехал, так давно бы приехали за патриархом.

   — Хвастай, хвастай... Да и так я насилу-то упросил братию, чтобы помимо патриарха Иоакима послали в Москву... Ну и послали... А там, что Бог даст.

   — Я бы и учинил: поехал бы в Москву с ними да с царским посланцем вернулся... Надея на Бога, мне не первина: мы с патриархом Никоном...

   — Толкуй ты. Попробуй-ка ты сунься в Москву, там таперь черт ногу сломит: не знаешь, кто первый, кто последний.

   — Теперь, Иван, погляди: патриарх точно из гроба встал, бледный да слабый... Ждёт не дождётся присылки из Москвы: у меня у самого душа переболела... а иной раз, глядючи на него, так и плакать хочется.

Слёзы показались у него на глазах, он вытер их со щеки и высморкал нос в полу.

   — Иван!.. Ольшевский! — раздался голос Никона.

Оба бросились в его келью.

Никон был одет: на нём была архиерейская мантия, на голове клобук и в руках посох.

   — Что же не собираетесь... Что мешкаете... ждать не буду.

   — Куда, святейший? — удивился Ольшевский.

   — Куда, куда? Домой... в «Новый Иерусалим»... Проворней, живей, укладывайтесь, собирайтесь...

Шушера переглянулся с Ольшевским: они полагали, что он бредит.

   — Святейший, да из Москвы ещё не прислали, — возразил Ольшевский. — Джелебы из Москвы приехали, иное дело... А допреж нечего укладываться.

   — Говорю, укладывайтесь... Подъехал струг... а на нём посланные от царя... они вышли на пристань... Вот, вот идут... спешите — ждать не буду, — торопливо произнёс Никон.

   — Ярославский воевода, да епископ и архимандрит приехали за святейшим и идут сюда, — крикнул Шушера.