С этого времени он ещё горячее привязался к ней. А 30 мая 1672 года после крайне тяжёлых родов, так что бабка опасалась за самую жизнь царицы, он сделался счастливым отцом: Бог дал ему сына. Повивальная бабка схватила новорождённого, завернула в пелёнку и, опустив в ванночку, побежала к отцу объявить радостную весть. Услышав, что родился сын, царь Алексей перекрестился и побежал поглядеть на младенца. Ему показали толстенького ребёнка, тёмно-красного, с тёмными волосами на голове.

   — Экий молодец! — воскликнул отец. — Будешь ты у меня богатырь... на счастье русского царства.

Этот «богатырь» был Пётр Великий.

2 июня произошло торжественное крещение Петра в Золотой палате и потом угощение было предложено всем боярам и святителям.

Во время обеда, ещё по старому обычаю, заведённому царём Алексеем Михайловичем, пелись духовные песни, но вместе с тем играл и орган.

Это было как будто предвестием того, что родившийся поведёт к чему-то новому.

XLIV

ЗАТОЧЕНИЕ НИКОНА В КИРИЛЛОВСКУЮ ОБИТЕЛЬ

Получив свободу, Никон воспользовался ею для блага народа: он занялся лечением больных.

Приставленного к нему монаха Мардария посылал он в Москву за лекарствами: за деревянным маслом, ладаном росным, скипидаром; за травами чечуй и зверобой, за нашатырём, квасцами, купоросом, камфорою и за камнем бузуй...

К Никону в келью являлись из разных мест и женщины, и мужчины, и дети, и он давал им лекарства и верующим читал молитвы.

Впоследствии он писал царю, что слышал он глагол: отнято-де у тебя патриаршество, зато дана чаша лекарственная: лечи болящих.

Деятельность эту оклеветали перед царём: будто это делается, чтобы к нему ходил народ с целями политическими...

Вследствие этого в 1674 году в Великий четверток, когда в церкви монастырской собралось много народу и он шёл туда приобщиться, явились стрельцы с сотником — два пошли впереди него, а четыре — позади. Никон обиделся:

   — Не преступник я, чтобы идти в храм Божий к причастию со стрельцами...

И с этими словами он возвратился обратно в келию и перестал ходить в церковь.

Но всё же царь, и в особенности Наталья Кирилловна, поддерживали старца: ему посылались и провизия, и полотна, и меха и даже соболя.

Да вот приходит страшная весть: в зимний мясоед царь заболел, а 30 января 1676 года его не стало.

Смерть Алексей Михайловича поразила всё царство и готовила что-то необыкновенное, так как накопилось много горючего материала.

В течение почти тридцатилетнего царствования Алексей Михайлович довёл русскую древнюю жизнь до апогея, т.е. учение Домостроя дошло до крайности в домашней и общественной жизни, так что терем и вообще боярские дома были обращены в богадельни и монастыри. Войны же со Швейцией, с Польшею и союз с Малороссиею, как равно и иностранцы, наполнившие армию и Москву, внесли новые понятия в общество. Отсюда произошло смещение направлений, нередко друг другу противоречащих.

Раскольники требовали неприкосновенности древляго благочестия, т.е. сохранения старых книг, икон и богослужения и вместе с тем называли никонианцев ханжами. Они же требовали точного исполнения Стоглава, т.е. в религиозном отношении держаться их толка, а в государственном — земских начал.

Никониане разделились на две партии: одна требовала тоже оставления порядков Домостроя, но желала в жизни государственной земских начал и уничтожения местничества; другая партия требовала самодержавия на началах боярства и воеводства и желала уничтожения местничества, — словом, она идеалом своим считала конец правления царя Алексея Михайловича.

Это разделение общества и вызвало при похоронах царя различные чувства: раскольники восхитились и рассказывали, что пророчество одного из монахов Соловков оправдалось. Он говорил, что вместе с падением Соловков, где раскольники запёрлись и защищались, умрёт и государь. Следовательно, смерть его дала надежды расколоучителям, что боярство и воеводские начала будут уничтожены; одни только почитатели самодержавия приуныли, так как власть ускользала из их рук.

Узнав о смерти царя и о настроении общества, патриарх Никон заплакал и сказал:

   — Воля Божья, видно, судиться нам на том свете. Бог его простит — поминать его я буду.

Вступил на престол четырнадцатилетний Фёдор.

С первых же дней перемены этой юным царём овладел его дядька, князь Фёдор Фёдорович Куракин, и Анна Петровна Хитрово, его мамка.

Обе эти личности были враждебны Никону как участники его низложения, и притом они принадлежали к самодержавной боярской партии, во главе которой стоял Матвеев.

Милославские, а потому весь терем, составляли земских никониан.

Во главе с Матвеевым стоял в самодержавной партии и патриарх Иоаким, преемник Иоасафа.

Иоаким был человек дюжинный, без всякого образования, и все его заслуги перед церковью и государством заключались в том, что он был беспрекословным исполнителем воли Нащокина, а потом Матвеева, потому что он был личный враг Никона; притом, подобно знаменитому Торквемаде, с особенным усердием жёг расколоучителей, еретиков и колдуний... Не обладая ни талантом, ни умом, ни знанием, ни влиянием в обществе, он страшился бывшего патриарха Никона и ему было страшно приблизить даже к Москве святейшего из боязни, что он сам в подобном случае может потерять своё патриаршее значение. Сам Никон давал ему повод на эти опасения: он ещё в 1672 году велел и царю передать, что он не признает для себя обязательным постановление восточных патриархов. Да и константинопольский патриарх писал до собора о возвращении Никона; притом, два года перед тем, Никон писался к епископу вологодскому: «Божиею милостию, мы, патриарх Никон...»

Партия же Милославских, стоявшая за Никона с первых же дней нового царствования, начала действовать, чтобы освободить и приблизить старца к Москве.

Царевна Татьяна Михайловна, господствуя в тереме, имела уж в это время сильную помощницу в царевне Софии Алексеевне: той исполнилось двадцать лет и она была энергична, умна, мужественна и учена.

Послала поэтому царевна Татьяна несколько дней спустя после смерти брата племянницу к новому государю, чтобы его убедить в необходимости приближения Никона к Москве и переезда его в «Новый Иерусалим».

София Алексеевна отправилась к брату. Красноречиво и горячо она говорила с ним и довела его до слёз. Он обещался сделать всё, что можно.

На другой день он повидался с Иоакимом. Выслушав мальчика-царя, патриарх молвил:

   — Никону и так хорошо в Ферапонтовом монастыре, но ему можно ещё больше сделать: я переведу его поближе, в Кириллов монастырь... В «Новом Иерусалиме» будет ему хуже: со времени ссылки Никона там ничего не поправляли, и в кельях обители и холодно, и сыро; притом братия там и сама не имеет чего есть, а Кирилловский монастырь богат. А потому не соизволит ли великий государь дать указ о переводе Никона в Кирилловский монастырь?

   — Коли ему будет там лучше, так пущай, — ответил государь.

Не прошло и месяца, как получился царский указ в Ферапонтовом монастыре о переводе патриарха в Кирилловскую обитель.

Монастырь этот был крайне ему враждебен. Покойный государь велел ему по разрешению отпускать Никону содержание, что и вызвало с обеих сторон неудовольствие и враждебность: Никон жаловался царю на монастырь, а тот на Никона.

   — Кушает ваш батька нас, — говорили кирилловцы ферапонтовским монахам.

   — Я, благодатию Божиею, не человекоядец, — жаловался царю на это Никон.

Притом в Кирилловском монастыре находился Флавиан, поддерживавший Хитрово на суде, когда Никон доносил на Богдана Матвеевича «о чародействе его с литовкою и монахом Иоилем».

Патриарх Иоаким поэтому, как говорится, выдал Кирилловскому монастырю Никона головою.

Повезли патриарха в обитель эту и, когда его ввели в келию, его тотчас же замкнули, и сделался он снова затворником.

Осмотрел патриарх келию — она была ещё хуже той, какую он занимал во время заточения в Ферапонтовом монастыре.