Царицу обмыли, одели парадно, набелили и нарумянили, снесли в Золотую палату и положили на стол, покрытый чёрным сукном.

Обставленная свечами и покрытая парчою, она похожа была на сказочную спящую царевну.

У её изголовья архимандрит читал псалтырь, а придворные, мужчины и женщины, в чёрных одеждах, то приходили, то уходили, поклонившись её праху.

На другой день, по обычаю, она должна была быть похоронена в усыпальнице цариц, в Вознесенском монастыре, находившемся в Кремле неподалёку от царских палат.

Патриарх наш и один из восточных патриархов, множество архиереев, архимандриты и почти всё московское белое духовенство явились на погребение.

Когда отслужена была панихида в Золотой палате, царицу положили в гроб, который перенесён в придворную церковь родственниками царицы и первыми боярами. Здесь отслужена обедня и панихида, и затем те же лица понесли гроб в Вознесенский монастырь.

Царь и царевич Алексей Алексеевич проводили гроб до кладбища и рыдали.

Народ, и в особенности нищие, которым покровительствовала царица, шли за гробом с громкими воплями: им казалось, что с её погребением и они обречены на голодную смерть.

Узнав о смерти царицы, патриарх Никон сильно сокрушился душою, постился, молился и плакал, говоря:

   — Быть беде, быть беде... Ждёт нас ещё много горестей...

Вскоре прибыл в Ферапонтов монастырь Родион Стрешнев с деньгами и просьбою царя поминать царицу.

Никон обиделся, денег не взял и сказал:

   — Я и так молюсь за царицу и за её детей...

Потом он, помолчав, продолжал:

   — Быть ещё большей беде... Будет ещё и другая смерть... и смуты... гиль. Так поведай великому государю — судьбы Божии неисповедимы.

XXXVIII

НАЩОКИН И ХИТРОВО

Когда двор заметил, что царица Марья Ильинична начала сильно хворать, многие из бояр поняли, что с её смертью произойдёт перемена в государственном управлении, а потому каждый из них начал группироваться у той личности, какая, по его мнению, должна была сделаться центром тяготения.

На примете у всех были Хитрово и Нащокин, но и эти старались на всякий случай залучить к себе побольше сподвижников.

Дружба Хитрово, Стрешнева и Алмаза сделалась ещё сильнее.

   — У меня был сегодня Матвеев, — начал он, — и жаловался на Нащокина. Боярин Афанасий стал-де теснить голландцев и во всём предпочтение отдаёт англичанам, — а голландцы нас снабжают и порохом, и пушками, и солдатами.

   — Что же делать? — спросил Стрешнев.

   — Да ничего. По-моему, так нужно Нащокина прогнать, а это возможно, коль вернуть Никона...

   — Да ведь его на патриарший престол вновь не посадишь? — заметил Алмаз.

   — Коли этого нельзя, так пущай здесь живёт, на Москве, на покое, в монастыре, и это будет довольно, чтобы аль прогнать, аль обессилить Нащокина. Гляди, ведь он завладел всем, — вздохнул Хитрово; потом, подумав немного, он продолжал: — Крутенек святейший, да честен и бескорыстен...

   — Да, гордый и непреклонный, — заметил Стрешнев.

   — Такой-то и нужен теперь. Ведь быть беде, коли царица умрёт, да Нащокин женит царя, да ещё на своей родственнице... Пропадём мы все, — разгорячился Хитрово.

   — Оно-то так... но что делать? — вздохнул Стрешнев.

   — А я так думаю: уж лучше Матвеев, чем Нащокин. Матвеев и умён, и покладист... Пущай он и отыщет тогда царю невесту. Ты бы, Хитрово, с ним побалагурил, — заметил Алмаз.

   — Побалагурить-то можно, но чур между нами. Нащокин — точно чутьё собачье у него: коли узнает, так он такие подвохи учинит, что взорвёт нас на воздух, — и с этими словами Хитрово простился с друзьями и они разошлись.

В то же самое время Нащокин сидел в своём кабинете и думал думу:

«Царь меня слушался доселе, да голландцев не хочет он притиснуть — значит, моё слово у него ничто... Силён у него вертопрах Хитрово и недаром заговаривает теперь с ним о Никоне... Хотят они Никона вернуть: тогда прости прощай и моя сила, и все мои затеи... и мой многолетний труд. Не уступлю я так мою славу, мою честь и всё, что сделал: я — не Никон. Я начну с того, что поссорю тебя, святейший, и с Ртищевым, и с Хитрово... поссорю так, что упрячут они тебя, где Макар телят не гонял...»

Он ударил в ладоши, вошёл служка.

   — Пришёл из Воскресенского монастыря чёрный поп Иоиль?

По роже продувная штука и, кажись, на всё готов.

   — Давно ждёт.

   — Зови его.

Вошёл Иоиль и, поклонившись низко Нащокину, остановился в дверях.

   — За то, что освободил тебя от расстрижения, за твои проделки с Никоном, хочешь сослужить службу и мне, и Никону... за что тебе и почёт и деньги?

   — Тебе и Никону, боярин, готов служить.

   — Ты ведь знаешь, что Богдан Матвеевич Хитрово враг Никона?

   — Знаю...

   — Тебя называют звездочётом?..

   — Да, люди так бают, да я только лечу: я знахарь.

   — Прекрасно! Вот и передай Никону, что тебя-де просил Хитрово дать ему приворотный камень, чтобы царя волшебством к себе приручить, а Никон пущай-де государево дело объявит.

   — Пущай так, как соизволит боярин.

   — Так ты ступай на Кирилловское подворье, там познакомься с чернецом Флавианом, да порасскажи ему, а тот пущай едет к Никону в Ферапонтов монастырь...

С этими словами Нащокин сунул ему в руку увесистый кошелёк.

Иоиль отправился в Кирилловское подворье и, найдя старца Флавиана, рассказал, в чём дело и, дав ему на дорогу, просил тотчас выехать в Ферапонтов монастырь.

Флавиан, желая посетить и свой Кирилловский монастырь, тотчас выехал туда.

Чернец этот прежде принадлежал к Ферапонтову монастырю, а потому был знаком с Никоном.

Никон попался на удочку: он объявил государево дело и хотел было послать в Москву Флавиана, но пристав Наумов воспротивился этому. Когда же Никон начал делать от себя распоряжения и ругаться с ним, тогда он велел на него надеть цепи, запер келью и поставил у окна семь человек.

Но Флавиан в начале октября всё же явился к царю с письмом от Никона, и на 20 октября созвана боярская дума для рассмотрения, в присутствии царя, объявленного Никоном «великого государева дела»...

Но на суде и Флавий, и Иоиль отреклись от всего и объявили, что Никон на них наклепал.

Цель Нащокина была достигнута: Хитрово сделался вновь злейшим врагом Никона, а царь тоже рассердился на него: зачем-де поклепал на его любимца Хитрово. Но выиграл ли от этой интриги Нащокин?

Хитрово и Матвеев успели уговорить царя послать его в Андрусов для новых переговоров с Польшею, так как Ян Казимир отказался от престола.

Выехал весною 1669 года против своего желания Нащокин из Москвы, и на нём осуществилось то, что и погубило Никона: чем дальше от глаз, тем дальше от сердца. Расположение к нему царя остыло, тем более что смерть Марии Ильиничны произвела в нём нравственный переворот... Притом нужно было исполнить волю усопшей и поневоле пришлось послать к Никону, и вот отправляется к нему Родион Стрешнев, а тот освобождает его из заточения и сменяет Наумова князем Шайсуповым.

XXXIX

ЗАТОЧЕНЬЕ НИКОНА

Инокиня Наталья в начале 1668 года отправилась из Гадяча вместе с Жидовиным прямо в Царицын. От приезжих казаков она узнала, что о Стеньке Разине известно только то, что он гуляет где-то на море и что он имеет огромную добычу.

Жидовин стал расспрашивать о Ваське Усе, разбойничавшем между Воронежом и Тулою и поднявшем мятеж против помещиков.

Ему отвечали, что шайка разбита и разбрелась, но что Ус часто посещает тайно Царицын.

Порешил он с инокинею поселиться в Царицыне и ждать Уса, а между тем употреблять все средства, чтобы его залучить к себе.

Наняли они небольшой домик, и чтобы не обратить на себя внимание тогдашнего царицынского воеводы, она выдала себя за мать Жидовина и стала покупать и перепродавать хлеб под именем Алёны[123] из выездной Арзамасской слободы.