Меня выпускали лишь в самые безветренные дни, при этом уши мои, невзирая на погоду, непременно затыкали, а голову заматывали шарфом, который со стороны мог показаться бинтовой повязкой в несколько слоев — и это в любую жару.
Вот, значит, как складывалось утро того дня, когда тетя безвременно лишилась своей ручки: я стоял у окна, оком приникши к дыре во внешний мир, и в грезах своих, пронзая пространство, пытался достичь того берега безбрежной Свалки. Есть ли там жизнь, там, на том берегу, думалось мне. Смогу ли я хоть когда-нибудь отправить весточку тем, кто живет в Форличингеме или того дальше — в самом Лондоне, а там, глядишь, даже встретить кого-нибудь, кого не очень оттолкнет мой вид.
— Есть ли там кто живой? — прошептал я одними губами. — И если есть, то кто? Какие вы из себя?
В мутном отражении оконного стекла всплыло чье-то лицо, с ухмылкой от уха до уха, и тут же упало веское слово:
— Вот ты где, корабельный крысеныш!
Мой кузен Муркус…
4 Запечатанный коробок «шведских» спичек
Здесь продолжается повествование Люси Пеннант
Вонь. Вонь такая, что пригибает тебя к земле своей тяжестью, такая тесная, словно ты в бочке с селедкой на самом дне; вонь такая густая, что, кажется, ее можно потрогать и даже подержать на ладонях, сложив их «лодочкой»; вонь, исподволь обволакивающая тебя; вонь, разящая пóтом; вонь, поднимающаяся из чьей-то утробы и срыгивающаяся тебе прямо в лицо, — все это место было во власти вони. У нас в Филчинге отличить не местного, какого-нибудь чужака или иностранца, было раз плюнуть: они вечно шмыгали носом, чихали и кашляли, едва учуяв нашу вонь, которую, кстати, я, будучи уроженкой этих мест, и вовсе не замечала, а этих, сопливых, считала неженками и тюфяками. Но теперь я и сама оказалась в местах, где стала морщить нос и чихать — да так, что сопровождающая меня дама как кипятком обдала меня взглядом, каким, небось, и я грешила, пялясь на чужаков в Филчинге.
— Не разговаривать, идти быстро. — Она пропустила вопрос мимо ушей.
Я проследовала за ней вдоль железнодорожного полотна к выходу, надо понимать, со станции, которая казалась просто черной дырой, пока не появился некто размахивающий фонарем. В неверном свете мне удалось выхватить из темноты шестерых осликов, уже в пене, понукаемых человеком в ливрее живее тянуть лямки ворота невидимой лебедки. Отсюда мы поднялись в просторное гулкое помещение вроде церкви, с чего я и заключила, что мы, небось, в недрах самого особняка. Из полумрака со всех сторон доносились голоса, лязганье и клацанье, а еще здесь все носили белое, вернее, нечто приближенное к белому, а еще то тут то там кверху взлетали клубы пара. Теперь стало ясно, что это, конечно же, кухня и сейчас в ней полным ходом идет подготовка к вечерней трапезе. Не замедляя шага, меня направили вовне — признаться, я все еще не отошла от моего внезапного путешествия с его заключительным душераздирающим паровозным гудком; моя ошалевшая голова еще как-то отмечала происходящее, пусть и с натугой, а вот тело, не успевая за головой, продолжало дергаться, как в поезде. В таком разобранном состоянии я и следовала тенью за смутной фигурой моего поводыря, сквозь клубы пара, вверх по каким-то ступенькам… Внезапно туман рассеялся и я оказалась в уютном вроде как кабинете со столом и креслом в цветочных разводах. В кресле восседала такая вся из себя вполне сносная леди. Она улыбнулась мне и сказала:
— Я миссис Пиггот, домоправительница.
Миссис Пиггот смотрелась очень пристойно: открытый лоб, ухоженные волосы, скрепленные на затылке в тугую гульку… И лишь открыв рот, она открыла и страшную тайну: зубы у нее были сточены до основания.
— Известно ли тебе, где ты находишься, дитя мое? — спросила она.
— Тот, который за мной заезжал, говорил что-то про Форличингем-парк.
— Так-то оно так, дитя, только здесь мы называем это место Домом-на-Свалке. Другого такого и даже любого другого нет на многие мили окрест, поэтому запомни: если как-нибудь выберешься за ворота, ты заблудишься, и вернуть тебя назад будет дьявольски сложно. Вокруг, моя дорогая, сущая свалка, свалка всевозможнейших отбросов, а карт, на которых она обозначена, представь себе, нет. Так что мы тут не только отгорожены от остального мира, но, можно сказать, и официально опечатаны.
— А сесть-то можно? А то у меня с дороги ноги какие-то шаткие, да и вонь снаружи, и все такое.
— Бедная милочка, два пальца в рот — и тебе сразу полегчает. И вообще, чем скорее из тебя выйдет вся нездешняя дурь, тем тебе же лучше. Ибо теперь, жалкая сиротка, ты не просто сиротка, а юная леди, одна из нас. Кстати, стань ровно — ишь чего удумала, сесть!
— А это… окно-то у вас здесь есть? Я бы на улицу выглянула.
— Все окна у нас наверху. Внизу у нас только свечи и фонари, зато гореть они должны и днем, и ночью. Ничего, скоро привыкнешь.
Она нежно коснулась ладонью моей щеки. Пахнýло лавандой. Тут в комнату едва ли не строем вошла прислуга — все женского пола и в черной форме без прикрас.
— Благодарю вас, Айрмонгеры, — кивнула им домоправительница.
— Это вам спасибо, миссис Пиггот, — разом отозвались те.
— В этом доме, — заметила миссис Пиггот, обращаясь ко мне с улыбкой на устах и толикой печали в очах, — к тебе тоже будут обращаться так — Айрмонгер, но ты ничего такого не думай, это просто обычай; я, как ты понимаешь, обычаев не придумываю, я их только озвучиваю. Так вот, отныне тебя будут звать Айрмонгер, как и всех остальных, за исключением лично меня, мистера Старриджа, дворецкого, и мистера Бриггса, его помощника, а также миссис Смит (она у нас, естественно, главная по замкáм), равно как и мистера и миссис Грум, но они, конечно, не грумы, как ты могла подумать, а повара. Имена у нас имеются исключительно ввиду нашего важного положения, чтобы там, наверху, в случае чего легче было нас вызвать, остальным же достаточно знать, что они — Айрмонгеры. Так что отныне, Айрмонгер, твое…
— Меня зовут Люси Пеннант, — ответила я.
— Да нет же, экая ты шустрая, милочка! Я знаю, как это больно — потерять имя, но все мы здесь одна семья, и, заметь, сострадание нам не чуждо. Поначалу тебе будет как-то не по себе, но очень скоро это пройдет, дорогая Айрмонгер.
— Люси Пеннант, — напомнила я.
— Нет! — уже с большей твердостью в голосе, но все так же с улыбкой возразила она. — Чтоб я от тебя больше этого имени не слышала! Мы будем называть тебя Айрмонгер, потому что ты Айрмонгер и есть. Ты же не хочешь меня огорчать, не так ли? Я, видишь ли, личность такая, что если меня огорчить… В общем, во мне кроется непримиримый дух, необузданный нрав и тот еще характер! Ты ведь не хочешь пробудить во мне эту мою вторую натуру, не так ли?
— Нет, но… — открыла я рот.
— «Нет, миссис Пиггот», — поправила она.
— Нет, миссис Пиггот, — повторила я.
— Вот и прекрасно. Что будет входить в твои обязанности, тебе еще объяснят. Но для начала хотелось бы уяснить, какой из тебя Айрмонгер. Что ты можешь нам предложить? Не стесняйся, меня не удивить ничем. Есть, к примеру, такие Айрмонгеры, которые постоянно требуют внимания, прибегая к любым, самым дурацким ухищрениям. Есть такие, которые не хотят ходить, а есть такие, которые ходят, но не видят; есть те, кто ходит и видит, но не слышит; есть, однако, и такие, кто говорит, то есть говорит с призраками; кто-то предсказывает какие-то вещи, кто-то лазит по печным трубам; кто-то ухитряется спать без просыпу, а кто-то не смыкает глаз. Есть Айрмонгеры-коротышки, а есть Айрмонгеры-верзилы. Айрмонгеры — они всякие бывают. И все они здесь. Теперь ты тоже с нами и должна быть этому рада. Очень, очень скоро мы узнаем, что ты за птица, а ты лучше узнаешь нас. Ну, а пока ты, скажем так, у самого дна. Запомни: я стою гораздо выше тебя, а значит, я не просто Айрмонгер, а кто? Я — Клаар Пиггот. Самая что ни на есть породистая Айрмонгерша в каком-то там колене, и мало того — я вместилище той негасимо горючей жидкости, что зовется spiritus iremongerus. Мое имя — Клаар. Запомни это и тут же забудь, потому что ты должна называть меня миссис Пиггот.