— Но как..? — сказал я. — Как ты..? Что ты..?

— Вещи, — сказал дедушка, — это не то, чем они кажутся.

— Они двигаются совершенно самостоятельно!

— Эта пластина, — сказал дедушка, — этот кусок темнейшего сланца, должен стать нашим театром, нашей сценой. Он покажет тебе историю твоей Семьи и ее Предметов. Ты внимательно смотришь, мальчик?

— Да, сэр.

— Много предметов тому назад, — сказал дедушка из своего угла, — жил да был складной нож.

Названный предмет вышел вперед. Он двигался как хромой старик, сначала выбрасывая лезвие, а затем подтягивая рукоятку. Нож быстро добрался до сланца. Он постоял на нем несколько мгновений, а затем начал двигаться взад-вперед, оставляя на черной поверхности царапины, словно был человеком, который прохаживался в глубокой задумчивости.

— Этот предмет, первый из всех предметов рождения, был подарен на крещение твоему прапрапрадеду Септимусу Айрмонгеру. — В этот момент нож сделал в мою сторону движение, похожее на поклон. — Он был первым судебным исполнителем в нашей семье, члены которой раньше были нищими тряпичниками. Он занял эту непопулярную должность и начал трясти людей, отнимая у них деньги и собственность. В этом деле он был просто гениален. — При этих словах многие маленькие предметы, например печально выглядевшие глиняные и матерчатые пуговицы, подпрыгнули и стали вращаться вокруг ножа, который их шпынял, тыкал, царапал и раскладывал в кучки. — С каждой чужой неудачей мы под руководством Септимуса взлетали все выше. Чужое поражение означало нашу победу. Мы росли, а они усыхали, мы забирали все больше места, а им становилось все теснее, у нас было все больше детей, а их дети умирали. Нас не любили, но нам было все равно. Мы выкупали все долги, любые долги, каждый долг. Мы скупали их, они становились нашими. Люди рыдали из-за нас, но мы привыкли к слезам, люди умоляли нас, но мы оставались глухими к их мольбам, люди плевали в нас, но мы лишь налагали на них за это штрафы, люди проклинали нас, но мы и за это их штрафовали, люди бросались на нас с кулаками и попадали за это в тюрьму. В лучшем случае. Именно Септимус начал все это. Как же это было давно! Септимус любил деньги и жил на мусорке, в самом сердце лондонской свалки. Он рылся в мерзости, рыться в которой другим не позволяла гордость. Он находил ценные мелочи, выброшенные другими. И однажды он зарезал себя своим же собственным ножом, после чего кровь Айрмонгеров навсегда смешалась с грязью.

В ответ на последние слова дедушки появился свернутый носовой платок с несколькими складными ножами внутри. Некоторые были большими, другие — маленькими, одни — ржавыми, другие — сверкающими. Каждый из них поклонился мне, после чего они все покинули сцену. Сланец вновь опустел.

Не доверяй вещам

— По завещанию Септимуса мы скупили все мусорные кучи в городе вплоть до самой маленькой и перевезли их сюда, — сказал дедушка, и при этих словах в центре сланцевой сцены выросла маленькая мусорная куча. — Мы собрали все сломанные вещи. Мы, Айрмонгеры, нежеланная, всеми покинутая и презираемая семья, были чем-то на них похожи. — Мусорная куча достигла размеров куска сланца и начала высыпаться за его пределы. Вскоре она покрыла всю постель и продолжала расти. — Неприятные и дурно пахнущие, разбитые и треснувшие, проржавевшие и перекрученные, лишенные части деталей, мерзкие и отвратительные, ядовитые и просто бесполезные — все эти вещи мы любили так сильно, как только могли. Нет любви сильнее той, что Айрмонгеры испытывают к брошенным вещам. Все, что принадлежит нам, — коричневое, серое и желтоватое, грязное, пыльное и дурно пахнущее. Мы — короли плесени. Я действительно думаю, что мы властвуем над плесенью. Мы — плесневые магнаты.

Теперь мусорная куча покрывала почти всю мою кровать. Мои ноги уже были засыпаны, а она все увеличивалась, ссыпаясь вниз по бокам кровати и угрожая завалить всю комнату. Я больше не видел дедушку, но продолжал его слышать.

— Мы поселились в самом сердце Свалки, — говорил он. — Мы построили это имение из сломанных судеб. Люди усыхали, а мы росли, люди выбрасывали вещи, а мы росли, люди просили милостыню, а мы росли. Каждый раз, когда в Лондоне кто-то что-то выбрасывал, мы получали от этого прибыль. Нам принадлежит каждая куриная кость, каждый испорченный лист бумаги, каждый объедок, каждый обломок. Другие ненавидят нас, считают злыми, иремерзкими, жестокими и невероятно жадными, наши мысли — грязными, а наши сердца — не способными любить. Они запретили нам появляться в других частях Лондона, издав закон, в соответствии с которым ни один Айрмонгер не имеет права покидать район Филчинг. С тех пор мы и живем в Филчинге, стены которого покрыты нашей грязью. Знаешь ли ты, Клод, что говорят лондонцы? Они говорят, что если Айрмонгеры выйдут за пределы Филчинга, то весь Лондон падет. Они попросту ненавидят нас, считая, что от нас веет смертью и разложением.

К тому моменту мусорная куча разрослась настолько, что засыпала всю комнату, но все равно продолжала увеличиваться. По обе стороны от моей кровати было темно от грязи. Она бурлила, поднималась и вскоре выплеснулась на кровать, окружая меня.

— Это и твой запах, Клод Айрмонгер. Им веет от тебя.

— Дедушка, помоги! Останови это!

— Мы выросли в окружении отвратительных вещей, которые крадутся в тенях, подобно животным.

Грязь доходила мне уже до груди. Все эти комья, щебень, обломки и осколки, все это вонючее старье давило на меня, стремясь расплющить.

— Дедушка!

— Именно здесь, в Филчинге, в самом бедном и грязном, в самом таинственном из всех районов Лондона, расположена Великая Свалка. А посреди Свалки стоит Дом, в котором живем мы.

Грязь дошла уже до моей шеи и продолжала, продолжала подниматься.

— Дедушка, я утону!

Грязь дошла до подбородка и все равно поднималась.

— Дедушка!

— Здесь, где все окутала ночь.

Внезапно вся грязь исчезла. В палате лазарета вновь остались лишь дедушка и я.

Путь всех вещей

— Клодиус Айрмонгер, это последнее, что я скажу тебе, поэтому попрошу тебя слушать очень внимательно, — произнес дедушка, и его голос смягчился. — В Филчинг свозят не только мусор. Многих бедняков тоже свозят сюда. Голодающие, неудачники, преступники, должники, чужаки — все эти люди, худшие из людей, уставшие и сломленные, пьяные и стонущие, все эти маленькие люди копаются на Свалке для нас. Они переносят мусор, сортируют его и отдают нам. Бедные и обездоленные. В мире всегда были бедные и обездоленные.

В ответ на его слова маленькие несчастные куски тряпья завязались в узелки, приняв форму подобия согбенных людей, и сгрудились на куске сланца.

— Мудрые Айрмонгеры, родившиеся до нас с тобой, помогали этим людям. На Свалке люди могли заработать деньги, но настолько маленькие, что они навек оставались привязанными к ней. И связь между этими скрюченными людьми и предметами, которыми они дышали, о которые ранились, с которыми смешивалась их кровь, — эта связь стала настолько сильна, что кое-что пошло не так.

Один из маленьких узелков развязался, и в мгновение ока на его месте осталась лишь избитая медная пуговица.

— Иногда, просыпаясь, они обнаруживали на своих лицах глубокие борозды, которые при более тщательном осмотре оказывались трещинами. А иногда, хотя это начало происходить позже, они просто переставали работать. Люди замирали, словно заржавевшие механизмы, и никто не знал, что происходит. Точно известно лишь то, что им уже никогда не становилось лучше. Поначалу мы решили, что эти остановившиеся люди должны просто исчезать. Мы пустили слухи об убийствах и снизили цены на джин. Но потом люди перестали просто останавливаться. Они стали превращаться, трансформироваться в предметы. Довольно часто прекрасно чувствовавший себя человек отправлялся в постель вместе со своей чумазой супругой, но когда та просыпалась, оказывалось, что его рядом нет, а на кровати лежит, к примеру, стиральная доска. Исчезновений становилось все больше. Среди нас убийца, говорили мы им. Но почему тогда, спрашивали наиболее проницательные жители Филчинга, почему в таком случае при инвентаризации имущества после смерти человека среди его вещей всегда находится что-нибудь лишнее — кастрюля или тарелка, чашка или эмалированная миска, подсвечник или перчатка? Что мы могли им ответить? Болезнь распространялась волнообразно, иногда за месяц превратиться в предметы могло всего два человека. А бывали периоды, когда не было зафиксировано ни единого случая исчезновения, то есть трансформации. Но мы знали, мы, Айрмонгеры, знали, что люди, мой дорогой Клод, продолжают превращаться в предметы.