— Я уверен, что ты его поймаешь.

— Я тоже в этом уверена. Но пока я не хочу говорить о работе, мне нужна передышка. Расскажи мне, чем ты занимался, пока меня не было дома.

— Я прогулялся по городу, купил изумительно вкусный хлеб, который продают в булочной на улице Сантьяго, в той самой, где такие потрясающие кексы. Потом я отвез твою тетю в супермаркет на окраине, где мы накупили столько продуктов, что смогли бы накормить целый полк. Мы поели вкуснейшей черной фасоли в баре Гарцаина, а вечером Роз попросила меня проводить ее домой, потому что она хотела забрать там какие-то вещи. Теперь вся машина под крышу забита картонными коробками с одеждой и документами, но, пока Роз не вернулась, я не знаю, что с ними делать. Я не знаю, куда она скажет их поставить.

— А где сейчас сама Роз?

— А вот это тебе не понравится. Фредди был дома. Когда мы вошли, он лежал на диване в окружении банок с пивом. Судя по его виду, он не мылся уже много дней. У него были красные и распухшие глаза, и он сморкался, кутаясь в старое пальто, а вокруг валялись смятые салфетки. Сначала я подумал, что он заболел, но потом понял, что он плачет. Дом он превратил в свинарник, и запах там стоял соответствующий, можешь мне поверить. Я остановился у двери, и, увидев меня, он не слишком обрадовался, но, по крайней мере, поздоровался. Потом твоя сестра начала собирать одежду, бумаги… Он бродил за ней из комнаты в комнату, как побитая собака. Я слышал, как они шепчутся. Когда машина была загружена, Роз сказала мне, что хочет ненадолго задержаться, потому что ей необходимо с ним поговорить.

— Ты не должен был оставлять ее одну.

— Я знал, что ты так скажешь, но, Амайя, что мне оставалось делать? Она настаивала, да и вообще, вид у него был совершенно не угрожающий. Скорее наоборот. Он совсем приуныл и дулся, как маленький ребенок.

— Как плохо воспитанный ребенок, которым он и является, — заметила она. — Но на это нельзя полагаться. Очень часто агрессия вспыхивает в тот момент, когда женщина сообщает о том, что она разрывает отношения. Расставаться с такими пресмыкающимися нелегко. Они обычно сопротивляются, рыдают и умоляют не покидать их, потому что прекрасно понимают, что без своих жен они представляют собой пустое место. А если все это не срабатывает, включается агрессия. Поэтому женщину, которая хочет оторвать от себя очередного клеща, нельзя оставлять с этим клещом один на один.

— Если бы я заметил хоть малейший признак гнева, я бы ее там не оставил. Я и так колебался, но она заверила меня, что все будет хорошо и что она вернется домой к ужину.

Амайя посмотрела на часы. В доме Энграси ужинали около одиннадцати.

— Не волнуйся, если через полчаса ее здесь не будет, я отправлюсь ее искать. Договорились?

Амайя кивнула, плотно сжав губы. Раздался стук входной двери, и одновременно с появлением на пороге Роз в дом ворвалась струя ледяного воздуха. Они слышали, как она возится в прихожей, вешая пальто на вешалку, что заняло у нее гораздо дольше обычного времени. Когда она, наконец, вошла в гостиную, ее лицо было пепельно-серым и мрачным, но спокойным, как бывает у людей, только что испытавших сильную боль. Она поздоровалась с Джеймсом и наклонилась к Амайе, чтобы поцеловать ее. Амайя заметила, что щека сестры слегка подрагивает. Затем она подошла к шкафу, достала из него маленький сверток, обернутый шелковой тканью, и положила его на игральный стол.

— Тетя… — прошептала она.

Энграси появилась из кухни, вытирая руки полотенцем, и села напротив племянницы.

Амайе незачем было задавать вопросы. Ей даже смотреть было незачем. Она тысячи раз видела эту завернутую в черный шелк колоду. Это были карты Марсельского таро, которыми пользовалась ее тетя, которые она у нее на глазах тасовала, разделяла, снимала, а затем раскладывала крестами или кругами. Она и сама с ними консультировалась. Но это было очень, очень давно.

Ей было восемь лет, стоял май, и она только что приняла свое первое причастие. В дни, предшествовавшие церемонии, мать держалась с ней непривычно предупредительно, окружая ее вниманием, к которому Амайя не привыкла. Росарио была женщиной гордой и глубоко озабоченной стремлением предъявить миру образ зажиточной и преуспевающей семьи, вне всякого сомнения, продиктованным тем фактом, что она всегда чувствовала себя здесь посторонней, которая явилась, чтобы выйти замуж за самого завидного холостяка Элисондо. Торговля шла хорошо, но почти все деньги тратились на какие-то усовершенствования. Тем не менее, когда наступало время идти к причастию, каждая из девочек получала новое платье, фасон которого коренным образом отличался от платьев сестер, чтобы не возникало никаких подозрений относительно того, что это ношеная одежда. Мать привела Амайю в парикмахерскую, где ей расчесали ее пышные, ниспадавшие почти до талии белокурые волосы, уложив их в изумительные локоны, которые как будто рождались под тиарой из белых цветов, венчавшей ее голову. Никогда в жизни Амайя не чувствовала себя такой счастливой, как в тот день.

На следующий после причастия день мать усадила ее на табурет в кухне, заплела, а затем отрезала ее волосы. Малышка даже не понимала, что происходит, пока не увидела на столе толстую косу, которую мать ухитрилась заплести и с противоположного конца, и которую девочка поначалу приняла за неизвестного зверька. Амайя до сих пор помнила ощущение того, что ее ограбили, охватившее ее, когда она потрогала свою голову, и жгучие слезы, хлынувшие из ее глаз и заслонившие от нее окружающий мир.

— Не будь дурой, — вспылила мать, — наступает лето, и тебе будет гораздо прохладнее. А когда подрастешь, сделаешь себе элегантный шиньон, как у сеньор из Сан-Себастьяна.

Она помнила каждое слово отца, который вошел в кухню, услышав ее плач.

— Господи боже мой! Что ты с ней сделала? — воскликнул он, хватая дочь на руки и выскакивая из кухни, как будто спасаясь от пожара. — Что ты натворила, Росарио? Зачем ты все это делаешь? — шептал он, качая дочь на руках и роняя слезы на ее голову.

Он уложил ее на диван так осторожно, как если бы ее кости были хрустальными, и вернулся на кухню. Она знала, что там происходит. Отец шепотом осыпал мать упреками, в ответ она издавала сдавленные крики, напоминающие вопли захлебывающегося зверька. Затем упреки сменились уговорами и попытками убедить ее принимать маленькие белые пилюли, которым удавалось уменьшить ненависть матери к своей младшей дочери. Амайя совершенно не была похожа на свою мать, поскольку пошла внешностью в покойную бабушку, мать своего отца. Но разве я в этом виновата? — спрашивала она себя. Неужели этим объяснялось отсутствие любви к своей дочери? Отец объяснял ей, что мать больна, что она принимает лекарство, чтобы не вести себя по отношению к ней так плохо, но с каждым разом девочка чувствовала себя все хуже.

Она надела куртку с капюшоном и выскочила в спасительную тишину улицы. Она бежала по пустынным улицам и яростно терла глаза, пытаясь остановить соленый поток слез, которым, казалось, не было конца. Она прибежала к дому тети Энграси, но, по своему обыкновению, не постучала. Она взобралась на горшок с огромным колеусом с нее ростом и достала ключ, который всегда лежал на косяке двери. Она не стала звать тетю и не бросилась ее разыскивать. Ее слезы иссякли, как только она увидела на столе узелок из черного шелка. Она подсела к столу, развязала узелок и начала тасовать карты, как это сотни раз у нее на глазах делала тетя.

Ее движения были неуклюжими, но ее ум был ясен и сосредоточен на вопросе, который сформулировался без слов. Она была так поглощена шелковистыми прикосновениями и мускусным ароматом, исходящим от колоды, что даже не заметила тетю Энграси, которая замерла в дверях кухни и изумленно наблюдала за племянницей. Девочка обеими руками разложила карты на столе, взяла одну и положила ее перед собой, после чего продолжила выбирать карты, раскладывая их по кругу, как цифры на часах. Она долго на них смотрела, переводя взгляд с одной карты на другую и пытаясь понять, что означает эта уникальная комбинация карт, скрывающая в себе ответ на ее вопрос.