Возле гостевого шатра появился Кривозубый и сказал, что с сыном Чегелая хочет побеседовать Верховный жрец. Известие Диор воспринял с волнением, ибо давно ждал его.

Когда Диор и Кривозубый шли мимо гигантского меча, воин сообщил, что Верховный жрец настолько стар, что помнит время, когда кузнец–богатырь сарматов Ушкул ковал этот священный меч.

— Давным–давно, в незапамятные времена, — с гордостью сказал Тартай. — Ушкул — прародитель всех сарматов. У нас есть предание: когда враги станут нас одолевать, с неба на крылатом коне спустится богатырь Ушкул. Меч он выковал для своей руки! Вот почему мы его бережем!

Обитал Верховный жрец в месте довольно необычном. Чем дальше удалялись от становища Диор и Тартай, тем чаще встречались огромные замшелые валуны, тем выше поднималась трава. Диору никогда не доводилось видеть растения со столь мясистыми стеблями. И цветы вдоль малозаметной тропинки были необыкновенно крупные, яркие, душистые. Густые запахи дурманили голову. Сюда не достигал шум становища. Лишь шмели жужжали да гудели пчелы. Скоро заросли скрыли идущих с головой. Так шли они в зеленом сумраке, пока травы и цветы не расступились. Открылась поляна. На дальнем конце ее рос могучий дуб с густой и обширной кроной, узловатым стволом. Ветки его были облеплены множеством черных крупных воронов. Они словно спали, молчаливые и неподвижные.

К дереву была прислонена статуя, изображавшая босого длиннобородого старика в длинной рубахе, сидящего на пне. Выполненная довольно искусно, она, по–видимому, была вырезана из дерева. Очень древним показался Диору замшелый сарматский идол. Но на темном лице его выделялись молодые огненные глаза. Возможно, в глазницы были вставлены светящиеся камни. Диор почувствовал, что пристальный взгляд идола притягивает его к себе. Тартай шепнул юноше, чтобы он оставался на месте, подошел к древней статуе, упал перед ней на колени, воскликнул:

— О повелитель добрых духов, хранитель священных преданий, я привел его!

Идол вдруг шевельнулся и произнес:

— Пусть подойдет ко мне римлянин.

Приблизившись, Диор понял, что перед ним глубокий старец с ветхим, как бы окаменелым лицом, на котором морщины напоминали трещины и жили лишь огненные глаза. Они неотрывно смотрели на юношу.

Ему вдруг вспомнилось все то недоброе, что он успел сделать людям, но тут же возникла тщеславная гордость. Разве он не превосходит любого во всем, кроме разве красоты? Да, этот старик необыкновенен. Но пусть он догадается, что скрывается за приветливой улыбкой Диора.

Вороны на дубу вдруг встрепенулись, враждебно закаркали, шумно снялись с дерева, взмахивая огромными крылами, закружились над поляной, стягиваясь в свистящую плотную стаю. Они были похожи на желтоглазых фурий — римских богинь мести. Солнечный день потемнел. Поднялся ветер. Зловещие птицы, хрипло крича, суживали над Диором черный стремительный круг. Вдруг один из воронов выпал из этого смрадного вихря и попытался вонзить изогнутое лезвие клюва в обнаженный затылок юноши. Диор отшатнулся, прикрыл голову руками. Да уж не гарпии ли это?

Шелестящая стая сомкнулась над ним, подобно черному облаку. Птицы снижались, клевали юношу, взмывали вверх. На голову и руки посыпались удары, как будто одновременно вонзались десятки ножей. Диор упал на колени. Но ужаса не испытал. Почему–то именно в этот момент перед его мысленным взором возникло прекрасное лицо Элии, вызвавшее у него нежность. И тотчас атака черных птиц прекратилась. Вороны взмыли вверх.

По лицу и рукам Диора струилась кровь. Злоба на Верховного жреца охватила его. Гадкий старик напустил на него гарпий! Как только возникла злоба, вороны тревожно закричали, снизились, готовясь клевать. Диор вновь вызвал в памяти гордое и прекрасное лицо Элии, невольно рождавшее у юноши нежность. Вороны поднялись и закружились на высоте, как бы выжидая. Диор вскочил на ноги. Кривозубый Тартай стоял поодаль с вытаращенными в изумлении глазами. На него вороны не обращали внимания. Нетрудно было сообразить, что нападению гарпий подвергался тот, кто имел нечистые помыслы. Диор мысленно повторил десять христианских заповедей. Вороны подлетели к дубу, стали опускаться на ветви, застыли неподвижными глыбами. И все это время Верховный жрец неотрывно следил за Диором.

То ли завораживающий взгляд жреца обладал магической силой, то ли воздух на поляне имел целебные свойства, но спустя самое короткое время у Диора перестала течь кровь, раны зажили, от них остались лишь малозаметные шрамики.

— Я мог бы избавить тебя и от них, — вымолвил жрец, — но пусть они напоминают о твоей порочности.

— Послушай, маг, — обрадованно возразил Диор, — порочных людей много! Почему же ты наказал именно меня?

Вороны опять подняли головы и зашевелились. Диор вызвал в памяти тропинку, по которой шел сюда, уютный зеленый сумрак и то приятное волнение, что испытал он в ожидании встречи. Птицы успокоились. Оказывается, не так уж они и страшны. Подобие улыбки проступило на древнем лице жреца, и веселые искорки промелькнули в его глазах, когда он сказал:

— Это не наказание, сын Юргута, а поучение. Садись вот на этот пень, разговор у нас будет долгим. А ты, Тартай, отправляйся в становище. Придешь за ним на закате.

Когда воин ушел, изумленный Диор спросил, откуда жрецу известно, чей он сын?

— Я знаю о тебе гораздо больше, чем знаешь ты сам, — ответил тот. — Этому есть причина. Ты отмечен Высшим Знаком Судьбы.

— Но ведь я порочен!

— В твоем возрасте нет совершенных людей. Совершенство предполагает не борьбу со страстями, ибо это дело безнадежное, но отсутствие их. Святость — удел стариков.

— Зачем же ты говоришь мне об этом сейчас?

— Чтобы ты знал, что твоими действиями управляет некая Воля, то, что вы называете Провидением или Судьбой. Ты ждал от меня этого ответа?

— Да, ждал.

— Как видишь, твой внутренний голос тебя не обманывает.

— Если Провидение руководит мной, следовательно, оно управляет и моей порочностью.

— Именно так, Диор. Подумай вот над чем. Обуянных страстями людей действительно слишком много, так много, что не уцелел бы ни один человек на всем круге земли, если бы страсти направлялись исключительно на разрушение. Люди обычно берут во внимание эту сторону дела, забывая, что вожделения не только разрушают, но и создают. Что относится к людям, свойственно и народам. Без разрушения нет созидания, без созидания нет разрушения. Нет добра без зла. Я вижу, ты хочешь возразить, что подобное состояние не исключает хаоса, который противен дисциплинированному уму римлянина. Успокойся! Хаос — лишь видимость, он необходим простым смертным, чьи мысли не простираются дальше пастбища. А таких большинство, и только им нужно постоянно напрягаться в борьбе с ним. Деяниями же народов управляют те, кого бы ты назвал мудрецами.

— Это вожди?

— О нет! Не вожди и не предводители. Короли, цари, императоры, конунги управляют явно. Они лишь исполнители воли мудрецов. И не ведают об этом!

То, над чем Диор размышлял так мучительно, что мысли его можно было уподобить мухам, бесплодно бьющимся на бычьем пузыре окна, сейчас получало ясное и логическое объяснение. Он спросил с возрастающим интересом:

— Почему же мир столь несовершенен?

— Ты задаешь трудные вопросы, Диор, — слабо улыбнулся жрец. — Трудные потому, что словами, будь их хоть тысячи, невозможно изложить истину. Однажды произнесенное слово застывает подобно раскаленному металлу, вылитому в форму. А можно ли тем, что неподвижно, определить состояние, то, что летуче, изменчиво, например движение, запах, начало умирания? Столь же изменчива и истина. Чтобы узнать ее, следует проследить все ее превращения от зарождения до гибели. Что невозможно. Но часть истины, нужную тебе, ты постигнешь. Не сразу, а постепенно.

— Я понял, — просто сказал Диор, — ты предполагаешь во мне постепенное приближение к мудрости?

— Да. Этого требует Высший Тайный Совет, управляющий миром.