Много в здешней степи курганов, хранителей поучительнейших тайн, но воину ли разгадывать древние загадки? Для него холм — лишь место обзора.

На один из курганов и взлетел Чегелай, остановил тяжело дышащую лошадь. Убегая от опасных копыт, прошуршала в высохшей прошлогодней траве черная гадюка, вслед ей высунулся из камыша, окружавшего озеро, юркий хорек и скрылся, уловив запах всадника. Здесь охотник может легко превратиться в добычу.

Далеко впереди, возле самого края небесного шатра, блестела под солнцем река. За ней в солнечной дымке синели высокие Карпатские горы. Там, за горным хребтом, Дакия [1], бывшая римская провинция. Чегелай вслух с трудом выговорил чужие названия городов: Сармизегутта… Потаисс… Апулей… [2] — и сплюнул. Говорят, в каждом роскошные дворцы с золотыми крышами, во дворцах много белотелых женщин. Чтобы похоть не воспламенила воображение, отвернулся, стал глядеть на север, где на заливных лугах чернели табуны и стада и, проминая лошадей, скакали отряды воинов. Тысяча Чегелая — передовая. Вот уже третий год орда Рутилы топчется в междуречье Прута и Гипаниса [3] (о Небо, как трудно произнести: Гипанис, Истр, Борисфен… [4] то ли дело звучное гуннское Варух вместо Борисфена!). Три года назад Ругила заключил мир с Римом. Теперь гунны пасут стада — вот мирное занятие, достойное женщин! От такой ленивой жизни воины утрачивают мастерство, а кони добреют сверх всякой меры.

У подошвы кургана толпились телохранители. Десятник Тюргеш, поглядывая на мрачно застывшего тысячника, догадывался, что Чегелай томится от вынужденного безделья, потому и мечется по степи, что рука его жаждет рукояти клинка, а душа — славы. Но разве добудешь славы, если ты приставлен сторожем к аланам и вандалам [5], а те давно уже ушли за хребет!

Лошадей охраны тревожил запах волка, они всхрапывали, прядали ушами, беспокойно пятились. Тюргеш потыкал рукоятью плети шерстистый впалый бок зверя.

— Ловко он его! Могуч Чегелай!

— Три года назад я убил плеткой двух волков, — равнодушно отозвался силач телохранитель. — Когда был гонцом. Вез вино дяде Ругилы Баламберу.

Воин был молод, свиреп с виду, с длинными, распущенными по широким плечам волосами необычного для гунна соломенного цвета. Впечатление жестокости его словно вырезанного из темного камня лица усиливал обрубленный наискосок нос, отчего ноздри казались чернеющими впадинами. Воина так и звали — Безносый, хотя имя ему было Юргут. Тюргеш, зная, что у Безносого нет большего желания, чем стать десятником вместо него, слишком пожилого, сказал деланно–равнодушно:

— Ха, после того пира Баламбер скончался!

— Византийская амфора была запечатана. Ты хочешь сказать, Ругила умертвил своего дядю, чтобы занять его место? — Глаза телохранителя недобро сощурились.

— Откуда мне знать! — бросил Тюргеш, отъезжая.

Этот Юргут слишком догадлив. Недаром его мать — римлянка. Правда, ничего плохого в этом нет. Но и хорошего мало. Однажды Тюргеш выручил его в битве на Варухе, когда на Юргута насели сразу пять маркоманов [6]. Вспомнив, он пожалел, что выручил. В той битве Юргуту и отрубили полноса. Лучше бы весь вместе с языком. А еще лучше — всю голову. Странно, в опасности гунн не раздумывая бросается защищать сородича, а в мирное время легко может стать врагом. Почему так? Главное, все знают, что Ругила отравил Баламбера, но вслух не говорят. Чегелай приблизил к себе Безносого в расчете на будущее: тот владеет языком и письменностью латинян. Единственный из всей тысячи. Вот как далеко некоторые смотрят!

— Ва, Тюргеш! — проревел с вершины Чегелай.

Когда десятник вскачь поднялся на курган, тысячник

молча ткнул плеткой в сторону востока.

По караванной дороге стремительно догонял воинов Чегелая небольшой конный отряд, и у переднего- всадника на пике что–то трепетало. Холодея от мысли, что может ошибиться и тогда Чегелай поймет, что десятника пора в обоз, Тюргеш скорей догадался, чем увидел: на пике переднего — красный флажок. Срочный гонец!

2

А было это в весенний месяц Первых Ручьев, когда особенно бурно идут в рост травы, когда девушки и парни возле вечерних костров затевают любовные игры, а жалобные крики появившихся на свет ягнят распирают грудь гунна сладкой надеждой.

Гонец передал Чегелаю приказ прибыть к темник–тархану [7] Огбаю, захватив по пути византийца–строителя Петрония Каматиру.

— Где этот византиец? — спросил Чегелай.

— У готского вождя Витириха, — ответил гонец и строго добавил: — Велено привезти Каматиру, если даже Витирих будет возражать!

Чегелай бросил ему монету, гонец ловко поймал, попробовал на зуб, спрятал, понизив голос, сказал:

— Огбай болен. Боится гнева Ругилы. Не знаю почему, но виной тому византиец. Дай еще монету!

Чегелай поморщился, но дал. Смышленое лицо воина просияло, он выглянул из шатра, приблизился к тысячнику, шепнул:

— Племянники враждуют между собой!

— Чьи племянники? — сделал вид, что не понял, Чегелай.

— Племянники Ругилы — Бледа и Аттила. Бледа старший, но Аттила хитрей! Больше ничего не скажу. Думай сам. О монетах не жалей. Правильно рассудишь, получишь место Огбая.

После отъезда гонца Чегелай велел шаману совершить на походном бронзовом алтаре жертвоприношение богине пути Суванаси и вызвал к себе прорицателя Уара. Тот явился, медлительный, ожиревший, с сырым, словно кусок мяса, лицом, с оцепенелым взглядом, замер у входа, сложив на толстом животе руки, похожий на каменное изваяние, что стоит на развилках степных дорог. До недавнего времени Уар был неплохим воином, правда, сообразительностью не выделялся и не годился даже в десятники. Но однажды в скоротечном бою с сарматами его ранили в голову, а когда знахарь вылечил его, вдруг поумнел. У него обнаружилась необычная память, он запоминал все, что видел и слышал, мог в подробностях поведать, что происходило десять, а то и пятнадцать лет назад. Более того, из Уара вдруг стал говорить чужой, пугающе–таинственный голос. Причем Уар совсем не шевелил губами. Незнакомый голос предвещал будущее. И то, что он говорил, сбывалось. Так, перед походом в Сирию Уар предрек смерть близкому родичу Чегелая. Чтобы спасти родича, тысячник оставил его охранять кочевье. И что же? Тот утонул при переправе стада через реку. Уара побаивались и почитали. Немногие решались спрашивать его о сокровенном.

— Скажи, кто станет вождем после Ругилы? — велел Чегелай.

— Это очень трудно, джавшингир [8], — прошептал прорицатель.

Чегелай только глянул на него, и Уар заторопился. Вынул из–за пазухи амулет на засаленном ремешке — просверленный костяной круг, — произнес заклинание, уставился в угол шатра, по телу его прошла странная дрожь, толстое лицо за мгновение опало, заблестело от обильно проступившего пота, сжатые губы посинели, руки скрючило судорогой. Он застонал, вглядываясь в только ему видимое, замер. Вдруг воздух вокруг него заструился, сгущаясь, заколебался, подобно волнуемой воде, и из него как бы соткался шелестящий голос, похожий на отдаленное завывание ветра:

— Вижу-у огромный шатер… В нем двое. Один — Аттила, уже не юноша, но муж, другой напоминает римлянина, одетого в гуннскую одежду, они шепчутся… Вижу лесистое ущелье в горах за степью… Бледа едет на коне в окружении знатных господ в роскошных одеждах. Он направляется в это ущелье… Вот въехал. На склоне горы стоит тот римлянин, что был в шатре с Аттилой. У него недобрый взгляд… Вот несутся олени! Бледа скачет за ними. О, как быстро несется его конь… Бледа упал!.. Неподвижен… Опять шатер… Аттила сидит в золотом кресле. Рядом с ним тот, с недобрым взглядом, они весело смеются… — Уар вдруг покачнулся и рухнул на кошму. Странный голос пропал.

Чегелай велел Тюргешу вынести стонущего Уара и, когда прорицатель очнется, передать ему: если проговорится, ему вырвут язык.

Итак, в золотом кресле Аттила. Значит, он будет верховным правителем вместо Ругилы. Уар лишь подтвердил прозрачный намек гонца. Ха, но у Ругилы нет золотого трона! Его кресло из ливийского кедра и инкрустировано серебряными бляшками. Не ошибся ли прорицатель? И кто тот, с недобрым взглядом? Чегелай велел старшему шаману узнать волю покровителя гуннов, владыки Неба, могучего Тэнгри. Шаман объявил: