Император благожелательно кивнул ему, приблизился к окну и колокольчиком вызвал одного из слуг. Немного погодя этот слуга вернулся вместе с пышнотелым мандарином, который нес в руках золотую чашу, — Сын Неба пожелал подарить ее художнику.
— Я слышал, — объяснил император, — что прежде, чем написать картину, нужно переселить в кончик кисти сердце, мысль и руку. Я вижу, Хао Фу, что в кончике твоей кисти все они и живут — сердце, мысль и рука. Ты заставил меня поежиться от холода и в то же время согрел мое сердце — вот как велико твое искусство. Вот он, — император Вай Вань указал на полководца, — вознамерился испугать меня, потому что испугался сам. Он боится человека, который называет себя Чингисханом и важничает как серебристый журавль.
Император отвернулся от художника Хао Фу и обратился к полководцу:
— Слушай же: этот татарский вождь глуп, но глуп не настолько, чтобы вообразить, будто он со своей ордой способен победить огромную империю; он не может не знать, что мышь тигров не ловит! Он не придет! Слышишь: он не придет! Он хочет нагнать на нас страху, хочет, чтобы испуг овладел всеми нами подобно дурной болезни! Этот степной волк затаился и ждет, что раздоры ослабят нас. Да, тогда он и нанесет удар! Поэтому мы должны посадить в темницу страх, который он гонит впереди себя, как злой волшебник. Да, мы посадим страх на цепь! Слушайте и повинуйтесь!
Сын Неба остановился посреди Покоев Благовония. К нему бесшумно приблизился слуга, набросивший на плечи императора золотистого цвета халат с вышитыми на нем огненно–рыжими драконами. Вай Вань поднял правую руку и проговорил:
— Повелеваю бросить полководца Великой стены и всех прибывших с ним в темницу. Туда же бросьте и тех купцов, что принесли в мою страну слова и угрозы вождя варваров. В темнице же найдут себе место все те, кто повторял эти злобные речи и разносил их, как чуму. Полководец Великой стены получит вдобавок двадцать пять ударов палкой за то, что посоветовал нам идти на Дзу—Ху, а сам вместо двадцати тысяч воинов выступил всего с десятью, чем обрек нас на поражение и подвигнул вождя варваров на еще большую наглость и грубость.
Когда Сын Неба вновь остался наедине с облагодетельствованным им художником, он вернулся к его картине и принялся опять расхваливать ее на все лады. А потом сказал:
— Приглашаю тебя позавтракать со мной, Хао Фу.
Художник отдал глубокий поклон, и вскоре они уже
сидели за маленьким золотым столиком, уставленным всевозможными лакомствами: ломтиками груш, засахаренными орешками, выдержанными в уксусе раковинами и кислыми муравьиными яйцами. Служанки подносили паровую рыбу и горячий чай, сладкий рис, цукаты и курагу. За спинами обедавших стояли девушки с павлиньими опахалами.
— Нарисуй мне картину с этим вождем варваров, — с улыбкой проговорил император, мелкими глотками отпивая чай и поглядывая на Хао Фу поверх тонкой фарфоровой чашечки.
— Я никогда его не видел, государь. Извините меня за этот довод, но мне действительно никогда прежде не доводилось видеть его! — удивился художник.
— Мне тоже, — кивнул император и рассмеялся, потому что собственная шутка ему очень понравилась, и с его губ на белоснежную шелковую скатерку упало несколько муравьиных яиц. — Но все равно — ты нарисуешь его!
Хао Фу в смущении переворачивал палочками переливающиеся раковины и думал о полководцах, брошенных в темницу, в особенности об одном, который получил вдобавок двадцать пять ударов по пяткам.
— Тебе нечего опасаться, — сказал император, — ты нарисуешь эту картину, хотя и никогда его не видел. Я словами опишу тебе, каким его вижу. А ты нарисуешь его таким, чтобы при виде твоей картины меня всякий раз охватывал смех. Нарисуй его не то зверем, не то человеком, нарисуй его чудовищем, но смехотворным! Способен ты на! это, Хао Фу? Отвечай!
— Я попытаюсь, государь! — Художник отложил палочки в сторону, хотя почти ничего не съел, а проголодаться успел.
Но сейчас он не испытывал голода, он не видел перед собой ничего, кроме смехотворного чудовища. Но втайне ему не давал покоя вопрос: а что будет, если император не рассмеется?
— Приходи ко мне завтра утром в тот же час!
Художник удалился. Несмотря на то что он уносил из дворца подаренную ему золотую чашу, на душе у Хао Фу было невесело. Мимо него по широкому двору воины прогнали дюжину купцов. Их платья были разорваны в клочья. А дворцовые стражи продолжали избивать и оплевывать их, презрительно обзывая «татарскими собаками». Один из них упал без сил на булыжник, которым было выложено все пространство огромного двора. Его лицо было залито кровью. Когда страж выхватил меч и замахнулся на несчастного, художник Хао Фу поспешил ретироваться через высокие темные ворота. Скорее, скорее в открытый город!
Ужасный крик все–таки долетел до его ушей.
На другое утро он в присутствии императора Вай Ваня писал заказанную картину: чудовище, которое обязательно должно вызвать смех.
Император остался очень доволен, он долго смеялся. А художника Хао Фу он приказал незаметно убить и распространить о нем слух, будто, создав свое лучшее произведение, он сам вошел в картину и исчез навсегда.
Глава 5
ПОХОД НАЧИНАЕТСЯ
До начала зимы Чингисхан перенес свой главный лагерь с берега Онона на берег Керулена, то есть на юг. Здесь его малая родина — святая гора Бурхан—Калдун, ущелья и теснины которой не раз спасали его от врагов. То было в его юности, когда его еще звали Темучином. Тогда он всего–то и имел что горюющую мать, девять лошадей да шесть баранов, хотя и принадлежал к одному из знатнейших родов — под началом у его отца Есугея были тысячи монголов, которые разбили много татарских племен. Но некоторое время спустя после этой победы татары отомстили его отцу. Они пригласили его на пир и отравили. Сын Есугея — Темучин был слишком мал, чтобы объединенные отцом племена подчинились ему. Каждый из племенных вождей видел себя верховным властителем, и Темучина один за другим оставили все.
Вот о чем вспоминал Чингисхан сейчас, стоя в окружении военачальников, друзей и телохранителей у застывшей во льду реки. Недавно ему исполнился пятьдесят один год. Когда–то на холме под лиственницами, с которых мороз сбросил сейчас весь их наряд, стояла бедная юрта его матери. Теперь там возвышалась огромная дворцовая юрта, войлок которой превосходил своей белизной нетронутый снежный покров. И жил в этой юрте тот, кого некогда звали Темучином, который победил и подчинил себе все кочевавшие по степи племена, а потом объединил их в один народ, которому дал имя — монголы. Он стал ханом монголов, а они назвали его Чингисханом, что значит — Истинный Властитель.
И вот стоит он у замерзшей реки в длинной, до пят, черной соболиной шубе и волчьей шапке, хвосты которой мотает из стороны в сторону холодный ветер. Влажное дыхание откладывается острыми льдинками на его рыжеватой бороде. Хан молчал. Время от времени он делает шаг в сторону по глубокому снегу или два–три шага, и вся его свита делает то же. Иногда он устремляет свой взор к Бурхан—Калдуну. Но видит только самую высокую вершину горы: она венчает ее, словно островерхая белая юрта.
— Ты все еще сомневаешься? — негромко спросил Мухули.
Хан стоял совсем рядом с ним, высокий и грозный.
— Почему ты сказал «все еще», дорогой Мухули?
Стоящие рядом с Джебе сыновья хана, Джучи и Тули, посмотрели на Мухули так, будто втайне обрадовались, что этот вопрос задали не они.
— Прости, — проговорил военачальник. — Мне почудилось, будто я прочел это на твоем лице.
Чингис улыбнулся:
— И давно?
— В те самые дни, когда ты принял решение.
— Мухули, Мухули! Неужели ты так плохо знаешь своего хана, что все еще не понял: на его лице всегда написано прямо противоположное тому, о чем думает его голова?