В то время как тумен на другом берегу приковал к себе главные силы меркитов, мы напали на них с незащищенного тыла, заставив принять двусторонний бой, отчего их войско потеряло управляемость и стройность. И сразу же упала и боеспособность меркитов. Вот почему нам удалось переправиться на тот берег без заметных потерь.

Темучин сразу понял, что битва складывается в нашу пользу и враг скоро попятится назад. Поэтому он приказал одному из туменов отойти от переправы и ударить в тыл, по самому лагерю меркитов.

Криком «Борта! Борта!» он как бы подгонял нас, а сам пригнулся к гриве скакуна и как бы слился с ним, защищаясь от случайных стрел.

Если вначале поле брани освещалось лишь тусклым светом луны, в котором и воины, и кибитки, и юрты, и блеющие овцы казались предметами и существами призрачными, то когда мы подожгли юрты и повозки меркитов и пламя быстро прогрызлось в войлок и дерево, к небу взметнулись мириады искорок, которые обрушились потом на нас подобно огненному дождю. Горячий воздух раздирал грудь, дым выдавливал слезы из глаз.

Свет луны поблек.

И хотя меркиты оставили в лагере не так уж много воинов, наши потери были весьма ощутимы: не только мужчины бились с нами, их храбрые жены тоже вышли из юрт и пускали в нас из–за повозок и кустов сотни метких стрел.

Они умирали рядом со своими храбрецами мужьями, и кровь у них была такая же красная, как огонь, и такая же красная, как кафтан Темучина, который развевался сейчас у него за спиной, как языки пламени, когда он вдруг вырывался из гущи схватки и звал свою Борту.

Когда шум битвы начал понемногу стихать и особенно отчетливо слышались крики раненых и стоны умирающих, а из степи доносились отдельные мстительные крики спасшихся бегством меркитов, Темучин нашел наконец свою Борту.

Она жила в юрте человека по имени Чилгер, одного из братьев вождя меркитов Тохты. Самому Тохте удалось избежать плена.

Чилгер, стоявший перед Темучином, стенал и раскаивался:

— Черной вороне уготована судьба питаться падалью, хотя она предпочла бы лакомиться дикой уткой или куропаткой. Вот так и мне, Чилгеру, уготована судьба человека, который сам навлек проклятье на свою черную голову. Зачем я загорелся страстным желанием обладать Бортой? Обыкновенной птице вроде луня уготована судьба жрать мышей и полевок, а ей, видишь ли, вздумалось позариться на лебедей и журавлей. Вот так и я, ничтожный Чилгер, пожелал обладать твоей святой, благородной, прекрасной женой Бортой и навлек этим кару небесную на меркитов.

Борта сидела на подушках с новорожденным младенцем на руках. Платье на ней было порвано, и сквозь прорехи виднелось юное смуглое тело, волосы ее были не убраны.

Темучин преклонил перед ней колени, поцеловал и сказал:

— Тот, что стоит здесь, — и он указал на меркита Чилгера, — и который будет присутствовать при том, как мы будем любить друг друга, сейчас дрожит от страха, зная, что я велю убить его — я, стоящий сейчас на коленях с плачущими и блестящими от радости глазами, потому что вновь обрел самое драгоценное для меня существо, которое вот он хотел навсегда у меня похитить. О моя Борта!

И они обнялись.

Я отвернулся, чтобы не смущать их счастья своим взглядом.

Когда они нежно прикоснулись друг к другу и исполнилась заветная мечта Темучина, Чилгер попытался проскочить мимо меня. Подло, как шакал, бесшумно, как волк, низко, как змея.

Но моя сабля достала его и убила. И он умер, как шакал, как волк и как змея.

Так как Темучин не был уверен, его ли родной сын лежит на подушке рядом с Бортой, он осторожности ради сказал:

— Назовем его Джучи — Гость!

И, обращаясь ко мне, добавил:

— Пошли гонцов к Тогрулу и Джамухе. Пусть передадут им: «То, чего мне недоставало и что я искал, я обрел. Мы не поскачем дальше в степь и не станем догонять бежавших с поля битвы, мы станем здесь лагерем и заночуем».

Утром Темучин повелел отыскать среди пленных тех триста меркитов, которые напали на нашу орду у Бурхан—Калдуна и похитили наших женщин и детей. Или тех из них, кто остался в живых.

Он приказал казнить их всех у реки. Там, где росли высокие тополя. После этого он приказал еще отобрать тех женщин и девушек, которых можно было взять в жены, и тех мужчин, которые годились в услужение. И у нас тоже появились рабы и рабыни, как это уже практиковалось у других богатых племен. Теперь перед юртой Темучина тоже стояли слуги, как они стояли перед шатрами Тогрула и Джамухи и как оно положено было сыну Есугея.

Когда женщины и мужчины были отобраны и предстали перед ним, Темучин обратился к толпе с такими словами:

— Мой благородный названый отец Тогрул и мой друг Джамуха, оба они поддержали меня и поставили во главе войска. Небо и земля удвоили мои силы. Могучее Небо отметило меня, а матушка–земля принесла меня сюда. Мы отомстили по–мужски, мы выпотрошили их грудь, мы разорвали их печень. Мы перевернули их постели, а тех, что остались целы, мы заберем с собой. Теперь, когда мы разогнали народ меркитов, мы вернемся домой.

И утром на другой день мы выступили из лагеря у реки Килхо по направлению к истокам Онона.

Тяжелые повозки, груженные захваченным у меркитов добром, тащили могучие чернорогие яки. Воины гнали перед собой табуны меркитских лошадей и отары овец. Мы неторопливо шествовали по пышной цветущей степи. А если необъезженному скакуну удавалось вырваться из табуна вместе со своей кобылой, мы весело пускались в погоню за ними и ловили их, заарканивали.

За повозками, запряженными яками, пешком шли мужчины и юноши, женщины и девушки. И только дети сидели на двухколесных повозках, зажатые между тюками и ящиками, и в такт тяжелой поступи яков качались туда–сюда. Было жарко, пыльно, и большинство детей старались закрыть глаза и поскорее уснуть.

Среди пленных, которые плелись за повозками и больше смотрели на колеса, чем друг на друга, я обратил внимание на девушку из последнего ряда. Она семенила босиком по успевшей уже прогреться земле и как будто не так устала, как остальные, не выглядела чрезмерно подавленной и глядела отнюдь не только себе под ноги. Нет, она даже вертела головой по сторонам: то на кого–то из пленных бросит быстрый взгляд, то без страха посмотрит прямо в лицо одному из наших стражников, то поднимет глаза и долго не сводит их с синего неба, будто успевшего шепнуть ей: «Несмотря на все твои страдания, жизнь все–таки прекрасна!» А то она неожиданно нагнулась, сорвала на ходу красную, огненную лилию, отломила длинный стебелек и воткнула цветок в свои густые черные волосы.

Чтобы разглядеть ее получше, я подъехал поближе.

Она тоже заметила меня, и я поймал на себе ее вопросительно–насмешливый взгляд. Девушка словно изучала меня, как перед этим пленников, шедших впереди, стражников и небо над головой.

Некоторое время я молча ехал рядом с ней. Втайне я испытывал удовольствие, когда она вдруг поднимала голову и смотрела на меня своими темно–карими глазами. Ее темные веки были покрыты мелкой желтоватой пылью, которая покрывала и длинные косы девушки, свисавшие на груботканое льняное платье, а потом эта желтая пыль легла даже в чашечку красной, огненной лилии.

— Остановись! — приказал ей я.

Вздрогнув от испуга, она замерла на месте.

Я налил полную чашку кумыса и, перегнувшись с лошади, предложил ей. Она протянула было за ней руку, но сразу отдернула ее, словно испугавшись, что в чашке будет яд. А потом все–таки выпила и без слов вернула мне чашку. Мне, правда, почудилось, что на губах ее скользнула несмелая улыбка. Но тут я хлестнул лошадь и догнал ушедших далеко вперед друзей. Оглянувшись на нее, я с удовольствием заметил, какая у нее легкая, уверенная поступь.

Вечером мы достигли истоков Онона.

Темучин велел поставить для себя шатер вождя меркитов Тохтоа. Он решил отныне жить в нем…

После того как мы разделили добычу и отпраздновали победу, хан Тогрул со своим войском вернулся к Черному Лесу на Туле.

А Джамуха со своими воинами остался у Онона, потому что Темучин сказал ему: