— Солнце помогло, да? Конечно, ты не умрешь, Бат!

На самом гребне перевала проходившие тысячи воткнули между камнями много синих флажков: они радовались тому, что им удалось перейти через Тянь—Шань. Попадались по дороге и мертвые с почерневшими лицами и застывшей в глазницах влагой. В стороне от большого камня два обезглавленных трупа, а несколько подальше, на сломанных копьях, воткнутых в снег, торчали их головы.

— Вот эти–то и были против хана, — сказал Бат, когда они проезжали мимо. Теперь во главе их поредевшего десятка были Хунто и Сориг. — Нет–нет, я не умру, — повторил десятник и потребовал даже, чтобы Тенгери отвязал его. — Понимаешь, эта ночь, эта страшная буря, когда я ударился головой о выступ в расщелине, все эти шестьдесят два дня похода перед бурей… я был уже сам не свой!

Тенгери распустил ремни, Бат сел в седло, распростер руки и начал разминать пальцы.

— Солнце! Вот чего мне не хватало — солнца! Теперь я понял!

Они спускались по западному склону горы. Медленно, осторожно, шагом. Иногда приходилось спешиваться, потому что лошади боялись обходить большие валуны.

— Ну, ты хорош, — улыбнулся через силу Бат. — Чего подумал! Спросил… ну, ты сам знаешь, о чем…

Тенгери промолчал, дивясь столь быстрой перемене в настроении Бата. Но вспомнил, что так оно было всегда: и в Дзу—Ху, и под Йенпином, и «на краю света», у моря, когда его самого привязали к тополю. Да, всегда. Был один Бат — и был другой.

— Нет, я не против него, — сказал десятник.

Он проговорил это без злости, скорее насмешливо, как будто принял вопрос Тенгери за шутку.

— Ладно уж, Бат, — примирительно сказал Тенгери, — Рана больше не болит?

— Побаливает! Ничего, солнце поставит меня на ноги, лучшего лекаря не найти!

— Ты вчера не ответил на один мой вопрос, Бат. Почему все–таки мой названый отец Кара—Чоно и моя названая мать Золотой Цветок сбежали?

— Твоя правда, не ответил, — проворчал Бат.

Этот вопрос пришелся ему не по вкусу. Может быть, он уже пожалел, что ночью и утром так разоткровенничался. Зачем он признался, что был среди тех десяти всадников, которых послали в погоню за родителями Тенгери? Страх перед близящейся смертью развязал ему язык… Но в этом никакой беды нет.

— В молодости твой отец был другом хана, которого тогда еще звали Темучином. Ханом его тогда еще никто не называл…

— Знаю, Бат.

— Так вот, твой отец сражался вместе с ханом за объединение всех племен и родов, живущих в степи в войлочных юртах и кибитках. За создание великого народа «синих монголов», понимаешь? Твой отец был даже начальником телохранителей хана.

— И это мне известно, Бат.

— Известно? Вот как!

Им снова пришлось спешиться, потому что несколько лошадей впереди упали и запутались ногами в подпругах. Бат сделал несколько шагов в сторону большого камня, вытягивая вперед руки, словно торопясь поскорее о него опереться. Тяжело дыша, сел. За спинами у него и Тенгери к камню прислонился Хунто. Он часто сидел в одиночестве и первым ни с кем не заговаривал. Но выполнял все, что требовалось. С радостью или через силу — никто не знал. На лбу Бата выступили капельки пота. Понизив голос и вздохнув, он говорил, наклонившись к Тенгери:

— Твой отец иногда не соглашался с приказами хана, особенно когда убивали вражеских воинов, которые сдались в плен и отбросили мечи и пики. Он хотел быть умнее самого Чингиса! — Бат взял пригоршню снега и принялся растирать лицо. — Короче: Кара—Чоно утверждал, будто Темучин нарушает старые законы степи, обычаи и заветы дедов и прадедов. И часто ссылался на собственного отца, на его слова, понимаешь?

Снег на лице растаял, и капельки влаги падали на всклокоченную бороду Бата.

— Когда хан узнал о таких его злонамеренных речах, он его из своих телохранителей прогнал. За такие дела никому бы не поздоровилось! Стоило хану хоть кого–нибудь заподозрить в неверности, как его сразу же убивали или обезглавливали. А твоего отца он пожалел, послал в обыкновенный десяток. Ведь они с ханом в молодости были друзьями…

Колонна снова осторожно двинулась вперед, и Тенгери с Батом пошли к своим лошадям. Сориг, Баязах, Хунто и Тарва уже сидели в седлах, а Бату никак не удавалось попасть ногой в стремя. Сколько ни пытался, все зря. Тенгери помог десятнику. Тот ругался почем зря и сплевывал.

— Я теперь все равно что лошадь, у которой вспороли жилы. — Но потом, когда уселся прямо, как и положено, приободрился немного, — Ну, так вот, — снова повернулся он к Тенгери, продолжая рассказ, — пришла пора похода на Хси—Хсию. Это уже после основания великой империи монголов. И Хси—Хсия была первой страной, которую хан пожелал покорить. Незадолго до нападения Чингисхан сказал всем, кого собрал вокруг себя: «Сейчас наши враги завизжат: «Почему вы не уважаете наши границы?» Мы же ответим им, что орел тоже никаких границ не признает, а мы — орлы! Помните: на всей земле должен быть лишь один властитель, и я хочу стать им — Потрясателем Вселенной. Все будут трепетать, едва заслышав мое имя, куда бы я вас ни повел». Еще когда мы скакали в эту Хси—Хсию, кое–кто пытался удрать — эти тоже, понимаешь, были верны заветам отцов!.. Но мы их всех поотлавливали и тащили за собой, привязав длинными веревками к лошадям, пока те не подыхали собачьей смертью. Твоему отцу удалось сбежать уже в самой Хси—Хсии: он украл у одного из гонцов колокольцы и с ними добрался до нашего главного лагеря, где его ждала твоя мать. С колокольцами его все принимали за одного из ханских стрелогонцов. — Бат вытер руками вспотевшее лицо, — Остальное ты сам знаешь! — И попросил Тенгери слезть с коня и дать ему немного снега. Но Хунто поторопился сделать это за товарища и протянул Бату слепленный им плотный снежок. Десятник улыбнулся ему, обнажив зубы, и проговорил, повернувшись к Тенгери: — Но одного ты знать никак не можешь. Того, что твой отец велел нам передать Чингисхану: «Я служил ему, когда все произносили его имя с почтением и благоговением! Теперь от этого ничего не осталось, кроме страха перед этим именем. Я ненавижу его! Передайте ему это!» Когда мы донесли эти слова до слуха хана, он опустил голову и долго молчал.

Они ехали рядом молча. Солнце сильно пригревало. Небо было по–прежнему темно–синим, и по нему, как прежде, кочевали пушистые белые облака, которые, похоже, хотели закрыть собой находившийся над ними темный мир.

— Не думал я, что ты смолчишь после того, как я так много тебе рассказал, — упрекнул его десятник.

Тенгери повернулся к Бату. Лицо у него было счастливое, но он опять ничего не сказал.

— Ты вроде бы радуешься? С чего бы это? — спросил десятник.

— Твоя правда, Бат!

«Интересно, а сам бы ты не обрадовался, узнав, что твой отец был совсем–совсем не таким, как сотни и сотни тысяч других?» — подумал Тенгери.

— Что же ты молчишь?

Тенгери похлопал по шее свою лошадь, рассмеялся вслух и, не скрывая своей радости, проговорил:

— Ты мне все сказал, Бат, и я очень рад, что ты сказал мне это!

— Не станешь же ты спорить, — устало ответил ему Бат, — что тогда я не мог поступить по–другому? Откуда ты знаешь, а вдруг завтра или еще когда тебе придется сделать то же самое? А много времени спустя встретишь кого–нибудь, кому расскажешь об этом, как я рассказал тебе.

«Со мной ничего похожего не случится», — подумал Тенгери.

— Ты сегодня тоже убил бы их?

Десятник промолчал, словно размышляя, какие последствия может иметь для него ответ на этот вопрос. А что, если за этим вопросом Тенгери кроется какой–то подвох? Эту мысль он все же отбросил: как–никак Тенгери запросто мог убить его даже минувшей ночью. Хотя, если Тенгери не убил его прошлой ночью только потому, что хотел узнать причину бегства своих названых родителей, тогда как?..

— Не хочешь отвечать мне, Бат?

— Я всегда сделаю то, что мне прикажет хан! — Эти слова прозвучали отнюдь не так грозно, как ему хотелось бы. — Ну, не знал я, что это был твой отец, откуда мне было знать…