— Заклинаю вас всеми богами нашей жизни: идите в юрту! — умолял их Ошаб.

Кузнец смотрел в их сторону, и люди, стоявшие подле него, тоже не сводили глаз с Тенгери, Герел и Ошаба.

— Не пойду я в юрту, — повторила старая женщина.

Раны Тенгери по–прежнему кровоточили.

— Нет, не этого я хотела! — заплакала Герел. Сейчас вид у нее опять был угнетенный, она как–то сникла и казалась даже старше своих лет. Но вот глаза ее сверкнули, и она воскликнула: — Нет, только не это! — И она с неожиданной легкостью вскочила в седло.

— Герел! — вскричал Ошаб.

— Герел! — воскликнул в свою очередь и Тенгери.

Пылинки и мелкие камешки так и брызнули во все стороны. Кузнец и его друзья вскинули руки, как бы пытаясь удержать ее.

— Она с ума сошла! — завопил Ошаб.

Все смотрели на нее с нескрываемым ужасом — и кузнец, и те, что стояли с ним рядом, и те, что только–только подошли сюда, привлеченные криками. Они видели, как Герел погнала лошадь между юртами, как она настегивала ее изо всех сил, будто вознамерилась улететь на ней на небо, чтобы поведать богам, какие несправедливости вершатся на земле. Но на небо Герел не улетела, а свернула у высокого тополя и погнала лошадь прямиком к главным воротам.

— Нет, она и впрямь обезумела! — сокрушался Ошаб, глядя в сторону окаймленной тополями дороги, где клубилась поднятая копытами лошади Герел пыль.

— Но в мужестве ей не откажешь! — признал Тенгери.

— В мужестве? Взбесилась она, вот и все!

— Я поскачу следом за ней, Ошаб!

— Следом за ней! А потом по лагерю будут носить на шестах ваши головы. Ну, может, и найдутся люди, которые скажут: «Да, эти двое были храбрецами!» Но разве храбрость нужна только для того, чтобы кого–то этой храбростью удивлять? Разве волк нападает только для того, чтобы напасть? — Ошаб снял с доски просохшие ремешки и повесил их через левую руку. — Нет–нет, Тенгери, к чему вся эта храбрость, если ты только того и добьешься, что голова твоя окажется на шесте глашатая?

С искаженным от боли лицом Тенгери оседлал своего гнедого и негромко проговорил:

— Может быть, ты прав, Ошаб. Надо все обдумать.

— Как ты это сделаешь с нанизанной на шест головой?

Один из ремешков упал с его руки в траву. Наклонившись, чтобы поднять его, Ошаб пробормотал:

— Какое несчастье, Тенгери! Не я ли предостерегал Герел, когда она после твоего возвращения из империи Хин собиралась расцарапать лицо крикливому стражнику? А теперь дело вот до чего дошло! Какая ярость, какая необузданность!

А в кузнице кузнец опять бил молотом по раскаленному железу.

И вообще все вокруг опять шло своим чередом, за исключением одного: Герел ускакала. И еще: все игрушки и фигуры Тенгери превратились в пепел. И еще: Тенгери исхлестали плетьми до крови!

— Мне жаль ее, Ошаб!

Тот поднял на него глаза:

— А ее–то какая жалость к тебе охватила, представляешь, Тенгери? Ты помнишь: всех наших детей убили или угнали в плен, а у нас их было семеро. И все то, что она чувствовала как мать своих детей, она в последние годы перенесла на тебя, на тебя одного. Что правда, то правда: она у меня как ветер, который днем может дуть с севера, а ночью с юга. То она ненавидела хана, то любила его, и никогда нельзя было понять, почему и то и это ей в голову взбрело. Но вот о чем она мечтала все эти годы: увидеть тебя счастливым!

— Ты говоришь о ней как о мертвой, Ошаб!

— Мне кажется, Герел умерла сразу после того, как ты рассказал, что с тобой сделали у Чима. То, что может после этого случиться с ней самой, ее уже не пугает, Тенгери!

— Ошаб!

Но тот уже отвернулся и понес ремешки в юрту.

Тенгери медленно спускался на своем гнедом к Керулену. Он нарочно выбрал тропинку, которую Саран не могла видеть сверху, и спешился у реки, там, где вода была почти недвижной. Опустившись на колени, он гляделся в нее, как в зеркало, видел свое лицо, все в ссадинах и кровоподтеках, и думал: «Не может этого быть!» Но быстро овладел собой, стараясь прогнать боль и забыть о ней; сравнима ли она с теми страданиями, которые испытывает, наверное, в эти мгновения Герел? Тенгери остудил, как мог, свое пылающее лицо холодной речной водой, полежал немного на теплой земле. Камыши мягко шелестели над ним, легонько покачиваясь. Взглянув на скалу, разглядел очертания девичьей головы. Тенгери думал: «Ничего хорошего для себя я от этого приказа явиться к Чиму не ожидал. Как меня могли встретить при дворе? Высмеять, унизить, а потом прогнать прочь, сказав, что для хана никаких художников–монголов в природе не существует! Но этого им показалось мало: они сожгли все, что вышло из–под моих рук, и избили, как последнюю собаку. Знай этот приближенный хана, этот Чим, Что я приемный сын Кара—Чоно, он велел бы удавить меня на месте. Бедняжка Герел!» Поднявшись, Тенгери повел гнедого через камыш. Выйдя на открытое пространство, сразу увидел свою юрту на склоне поросшего цветущими кустами холма. Вокруг холма ходила одинокая овечка. Он удивился: кто это привел ее к Саран? «А все–таки у нас будут и свои лошади, и овцы!» — подумал он. На поперечной жерди сушились вещи Саран. Тенгери поднимался по склону холма, ведя за собой лошадь в поводу. В какой–то момент ему почудилось, будто за ним наблюдают. Но сколько ни оглядывался, никого не обнаружил.

Когда Тенгери привязал гнедого рядом с коньком Саран, он услышал:

— Черный!

— Газель!

Она подбежала к нему, обняла, поцеловала и долго молча смотрела на него расширившимися глазами, с трудом сдерживая чувства:

— Я все знаю!

Тенгери кивнул.

— Пока ты был у реки, я заезжала к Ошабу.

— Что с Герел?

— Никто не знает… — покачала она головой. — Бежим, Черный? — быстрым шепотом спросила она.

— Газель!

— Мы должны бежать! Здесь они не позволят тебе ни резать по дереву, ни высекать на камне!

Они сели в траву.

— Куда? У каждой реки и речушки стоят ханские заставы, — Тенгери посмотрел вниз, где мужчина с женщиной прилаживали к верблюду бочонки с водой, — По степи шныряют гонцы, стражники и соглядатаи хана. До Онона нам не добраться, Газель! — Тенгери опять заметил привязанную к колышку овечку. — Откуда она здесь, Газель?

— Матушка подарила — ведь мы теперь муж и жена! — Она задумчиво поглядела на него и проговорила: — А я‑то подумала, что мы сегодня ночью бежим!

Повернувшись к заходящему солнцу, Тенгери ответил:

— Вчера, в такое же время, когда солнце тоже заходило, я рассказал тебе, как сидел однажды с моими приемными родителями у озера с тремя кедрами на берегу и как появились десять всадников…

— Я помню, Черный!

— Мать с отцом тоже бежали! А теперь их называют предателями. Но разве вправе я считать их предателями, если не знаю даже, по какой причине они бежали из орды, Газель? Положим, у нас есть причина. А нас все равно назовут предателями!

— Пусть так! Но бежать все–таки надо!

Тенгери смотрел вслед удалявшемуся верблюду–водоносу. Женщина шла по левую, а мужчина по правую руку от него. Когда они прошли уже сквозь камыш, Тенгери сказал Саран:

— Нужно продумать все до мелочей. Какой смысл бежать, наперед зная, что нас изловят?

Ошаб тоже имел в виду это, когда говорил о необузданной ярости Герел, которая завязала ей глаза и заткнула уши.

— Герел, бедная Герел, — вздохнула Саран.

В тот вечер он даже не попытался обменять свое добро на лошадей и овец. Да и вообще это им ни к чему, раз они решили бежать. Для бегства было всего две возможности. Первая: наняться погонщиками в какой–нибудь караван и остаться потом в чужой стране. Вторая: дождаться нового похода и скрыться по пути…

— А вдруг новых войн не будет? — спросила Сараи. — С тех пор как хан три года назад упал на охоте с коня, он больше на людях не появлялся и никаких походов тоже больше не было.

— Тогда, значит, уйдем с караваном, — кивнул Тенгери.

Когда погонщики верблюда исчезли из виду, Тенгери и Саран зашли в юрту. И больше не говорили о бегстве, о войнах, о хане и о караванах; войлочные стены у юрты тонкие, как узнаешь, кто пройдет мимо нее? Не говорили Тенгери и Саран и о своем счастье, когда день беспощаден и ночь немилосердна. Они лежали на волчьих шкурах голова к голове и смотрели на поднявшуюся над крышей кособокую луну.