— Она говорит правду, — подтвердил Ошаб. — Он был очень добр к нам, дорогой Тенгери. Значит, тебе нечего опасаться.

— Палачи на холме, — процедил сквозь зубы Тенгери, — тоже всегда добры к непокорным и говорят им с вежливой улыбкой, уже занеся меч: «Вам хорошо, вам повезло, вы попадете к богам раньше нас!» А потом, когда отрубленные головы уже лежат в траве, еще спрашивают друг друга: «Как ты думаешь, они уже наверху, у богов?»

— Что ты такое говоришь?.. — пробурчала Герел.

Позднее, когда они улеглись на шкуры, Тенгери полюбопытствовал:

— Они спросили, как меня зовут?

— А как же! — воскликнула Герел.

— Хан вспомнит, кто я такой!

— Ах, вот ты о чем! — удивился Ошаб.

— Об этом мы не подумали, — вздохнула Герел.

— Нет, это нам и в голову не пришло, — согласился с ней Ошаб. Помолчав немного, прошептал: — Ты не переживай, Тенгери. В тот раз, зная, кто ты такой, он поставил тебя десятником, хоть это и было очень странно. Мне почему–то кажется, он потому и поставил тебя десятником, что хорошо знал, кто ты такой…

— Но теперь я не тот, что прежде.

— А ему–то что до этого, Тенгери? Я думаю, в этот раз он назначит тебя придворным художником. Или, — тут Ошаб захихикал, — поставит сотником. Разве, начав резать по дереву и став художником, ты нарушил наши законы и обычаи? Чего тебе опасаться, Тенгери?

Но тот ему не ответил.

Когда взошла луна, ее бледный свет упал на накрытую синим полотном деревянную фигуру, стоявшую на шкафчике. Тенгери тихонько поднялся и осторожно, чтобы не разбудить спящих, приблизился к ней. Сняв полотно с головы девушки, он приспустил его и с плеч, и теперь они, как бы обнаженные, казались в лунном свете вылепленными из слоновой кости, а синее полотно превратилось в фиолетовое. Тенгери лег на свое место, положив руки под голову. Он долго разглядывал свое детище. Иногда быстро закрывал глаза, чтобы проверить, запечатлелась ли красивая головка девушки в его памяти. Когда фитиль ночничка погас и девушка отступила в темноту, он снова укрыл, ее с головой синим полотном. И осторожно провел кончиками пальцев по изогнутой шее. Сейчас она была холодной, как лунный свет.

Утром Тенгери заторопился к юрте Саран. Девушка как раз седлала лошадь. Оба кожаных ведра стояли перед юртой. Без молока, но зато полные чашек и других сосудов. «Она, значит, собралась к реке», — подумал Тенгери, и так как ни Саран, ни ее матушка, набивавшая подушки овечьей шерстью, на него никакого внимания не обратили, вернулся к себе, отвязал свою лошадь от жерди и медленно поехал по главной ордынской дороге к Керулену, время от времени придерживая своего гнедого, натягивая уздечку, отчего тот высоко задирал голову и испускал недовольное ржание. Тенгери то и дело оглядывался, ища глазами Саран. Но она появилась попозже, когда он уже ехал вверх по течению. Заметив ее, он сразу повернул гнедого и поскакал галопом вдоль кустов навстречу Саран.

— Ты к реке? — спросил он и, едва выговорив эти слова, счел свой вопрос дурацким.

— Да, к реке, — ответила девушка, не поднимая глаз.

Но от взгляда Тенгери не ускользнуло, что она покраснела.

— А я уже был там! — сказал он и сразу пожалел об этих словах еще больше, чем о своем вопросе.

— Вот как! — только и ответила Саран.

В ее ведрах позванивали чашки и чайнички.

— А еще раз проехаться туда не хочешь? — не без подвоха поинтересовалась она.

— Хочу!

— Разве ты не знал, что мне нужно к реке?

Он даже испугался:

— Я? Откуда мне было знать?

Девушка бросила на него быстрый взгляд. Она, наверное, угадала сковывавшую его неловкость, потому что поспешила предупредить его возможный уклончивый ответ:

— Ты ведь был сегодня утром рядом с нашей юртой, правда?

— Правда! И я знал, куда ты поедешь!

— Вчера вечером, когда ты сидел у кузнеца радом с очагом, ты тоже видел меня?

— Да, видел!

— А в другие дни? Ну, когда я с кожаными ведрами бегала…

— …к загону для кобылиц? — закончил за нее Тенгери и даже смутился.

Он отвел взгляд и, конечно, сразу увидел перед собой высокий песчаный камень под отвесной скалой. Молодые березки, стоявшие по бокам от него, слегка клонились на ветру. Тенгери никак не решался прямо сказать Саран, что собирается высечь в камне ее портрет. «Она не знает, что это такое, того гляди, испугается, умчится в орду и поднимет там шум», — подумал он.

— А ты видела когда–нибудь, — осторожно начал он, — такие картины… ну, которые привозят с собой китайские купцы?

Она посмотрела на него с нескрываемым удивлением, словно спрашивая: «С чего это вдруг ты вспомнил о китайских купцах?»

— Нет, — тихонько проговорила она.

А все–таки это первый случай, когда она подняла на него глаза и так долго не отводила. Теперь и он покраснел. И испытывал немалое смущение даже после того, как она опять потупилась. Тенгери пронзила мысль: «Выходит, она тоже наблюдала за мной, а я‑то думал, что я для нее пустое место».

Тем временем они добрались до камыша. Тенгери сошел с лошади, а Саран осталась в седле.

— Я люблю проезжать через камыш, — призналась она со смехом. — Туда и обратно, туда и обратно. Знаешь, как это здорово! Хватаюсь иногда крепко–крепко за несколько коричневых камышин, мой конек ржет, бьет копытами и злится — а мне смешно! Я смеюсь потому, что мы с камышом сильнее моего маленького гнедого. А когда потом отпускаю камышины, он так и срывается с места и все прибавляет ход, будто боится, что я опять остановлю его, уцепившись за них! Если по правде, — чуть понизив голос, добавила она, — когда я держалась за камыш чересчур долго, он несколько раз сбрасывал меня.

— Откуда у тебя этот конек? Я таких маленьких всего несколько раз видел!

— Мой брат привел его из похода в Хси—Хсию. Он хоть и маленький, а очень крепкий и добрый! Как тебя зовут? Черный?

— Как ты сказала? Черный?

— Да, Черный! У тебя черные точечки в глазах. Когда ты говоришь, они загораются, эти точечки!

— Черный, — с удивлением протянул он. — Так зовут лошадей. Ну, некоторых…

— А я буду звать Черным тебя!

— Тогда я назову тебя Газелью!

— Называй! Но скажи сначала почему? — Соскочив с конька, она прижалась головой к его шее.

У Тенгери было такое ощущение, будто земля под ногами покачнулась. Дрогнувшим голосом он проговорил:

— Газели нежные и стройные, они даже красивее ланей. — Он набрал полную грудь воздуха, радуясь, что сейчас она больше не смотрит на него, а стоит, опустив голову и почти совсем прикрыв глаза веками. Сейчас она напоминала ему деревянную фигурку со шкафчика в юрте Ошаба.

— А еще? — прошептала она.

— Глаза у газелей огромные, сияющие, походка торжественная. Газель — это королева среди животных!

Саран так и уставилась на него. Над рекой кричали чайки. Из камыша вспорхнуло несколько уток. Саран же не сводила с него глаз, ожидая, что он еще скажет. Но Тенгери промолчал, и тогда она проговорила совсем тихо:

— Черный!

— Газель! — откликнулся он.

Взяв ведра, она понесла их на берег. Наполнив все сосуды и чайники водой, она, не говоря ни слова, сбросила свой темно–красный халат с таким видом, будто Тенгери вовсе и не было рядом; не глядя на него, она побежала по белым гладким камням к одинокой иве, длинные ветви которой свешивались прямо в реку, как зеленые косы. В тени этого дерева она вошла в воду Керулена и прошла по его песчаному дну почти до самой середины потока. А когда остановилась, вся облитая солнцем, вода была ей по грудь. Повернувшись лицом к берегу, она замахала руками и крикнула что–то, чего Тенгери не расслышал, потому что и сам скинул одежду в траву и бросился в реку.

Он оказался рядом с ней, неподалеку от большого плоского камня, напоминавшего панцирь огромной черепахи, который лежал на самой стремнине.

— Я каждое утро купаюсь в Керулене, — сказала она, — и всякий раз в другом месте! Разве ты меня здесь никогда раньше не видел?

— Нет!