VII

Письмо: Ливия — Тиберию Клавдию Нерону в Паннонию (12 год до Р. Х.)

Дорогой сын, ты должен последовать моему совету в этом деле.

Ты должен развестись с Випсанией, как того требует мой муж, и жениться на Юлии. Все детали давно улажены, в чем немалая заслуга принадлежит мне. Поэтому если ты непременно хочешь излить на кого–то свой гнев за такой поворот событий, то часть его должна принять на себя я.

Верно, мой муж не удостоил тебя чести стать его сыном; так же верно, что он тебя не любит и послал заменить Агриппу в Паннонию только потому, что никого более подходящего под рукой не оказалось; да, в его намерения не входит сделать тебя своим наследником, и ты прав, говоря, что он использует тебя в своих целях.

Все это не имеет значения. Ибо если ты откажешься быть игрушкой в его руках, у тебя нет будущего, и все эти годы, что я провела в грезах о том, что ты когда–нибудь достигнешь величия, окажутся потрачены впустую. Ты будешь осужден доживать свою жизнь в безвестности, никому не нужный и всеми презираемый.

Мне хорошо известно, что мой муж желает для тебя лишь роли номинального отца своим внукам, в надежде, что тот или другой из них сможет заменить его, когда придет время. Однако он никогда не отличался крепким здоровьем, и никто не может знать, сколько еще лет жизни отпустили ему боги. Есть вероятность, что ты все–таки станешь его преемником, даже вопреки его желанию. Ты носишь благородное имя, и ты мой сын; и в прискорбном случае его смерти я неминуемо унаследую хотя бы часть его власти.

Тебе не нравится Юлия — неважно; Юлии не нравишься ты — тоже не имеет значения. Ты должен помнить о своем долге перед самим собой, своей страной и нашим именем.

Со временем ты поймешь, как права я была, устроив для тебя этот брак, и гнев твой постепенно сойдет на нет. Не подвергай себя излишней опасности из–за собственных непродуманных действий. Наше будущее гораздо важнее нас самих.

Глава 5

I

Дневник Юлии, Пандатерия (4 год после Р. Х.)

Я знала силу Ливии и жесткие требования политики моего отца. Ни до, ни после в своей жизни я не встречала ничего, подобное непоколебимой вере Ливии в великое будущее ее сына; я никогда не могла понять этого и, боюсь, уже никогда и не пойму. Она принадлежала к роду Клавдиев; ее предыдущий муж, имя которого унаследовал Тиберий, тоже был из Клавдиев. Возможно, именно чувство гордости за свой старинный род склонило ее к мысли об особой судьбе Тиберия. Более того, мне даже думается, что она могла быть гораздо более привязана к своему бывшему мужу, чем старалась сделать вид, и ее сын был живым напоминанием о нем. Она была гордой женщиной; и время от времени, как мне кажется, чувствовала, что каким–то неведомым образом уронила свое достоинство, разделив ложе с моим отцом, имя которого, без сомнения, не могло сравниться с ее собственным.

Мой отец мечтал, что Марцелл, сын его сестры, станет его преемником, и потому обвенчал меня с ним. Но Марцелл вскоре умер. Затем он решил, что его заменит Агриппа, а если не он, то один из моих сыновей (которых он усыновил), когда они достаточно возмужают, чтобы принять на свои плечи бремя власти. Агриппа умер, оставив сыновей совсем детьми. Больше в роде Октавиев мужчин не было, и потому не осталось никого, кому отец мог бы по–настоящему доверять или на кого он имел бы достаточно влияния, — кроме Тиберия, которого он не выносил, хотя тот и был его пасынком.

Вскоре после смерти Марка Агриппы грозящая мне неизбежность замужества стала исподволь отравлять мою жизнь, словно незаживающая рана, существование которой я не желала признавать. При встрече со мной Ливия самодовольно улыбалась, будто мы с ней были в сговоре. И вот в самом конце года моего траура отец призвал меня к себе, чтобы уведомить о том, о чем я уже давно знала.

Он сам встретил меня в дверях, отпустив слуг, в сопровождении которых я к нему прибыла. Я помню тишину, царившую в доме; день клонился к вечеру, и в покоях, кроме отца, казалось, не было более никого.

Мы прошли с ним через внутренний дворик в маленькую комнатку рядом с его спальней, которую он использовал как кабинет. В ней не было почти никакой мебели, за исключением стола, единственного стула и небольшой кушетки. Мы присели и некоторое время говорили о том о сем: он справился о здоровье моих сыновей и пожаловался, что я редко привожу их навестить деда; затем разговор перешел на Марка Агриппу — он спросил, продолжаю ли я по–прежнему горевать о нем. Я ничего не ответила. Он тоже замолчал. Наконец я спросила:

— Это Тиберий, да?

Он посмотрел на меня, глубоко вздохнул, потом шумно выдохнул и уставился в пол.

— Да, Тиберий, — сказал он, кивнув.

Я давно знала, что этого не миновать, но тем не менее почувствовала, что меня охватывает страх.

— С тех пор как я себя помню, я всегда и во всем повиновалась тебе. Однако в данном случае я, как никогда, близка к неповиновению, — сказала я.

Отец промолчал.

— Помнится, ты как–то просил меня сравнить Марка Агриппу с некоторыми из моих друзей, которых ты не одобрял. Я тогда отшутилась, но все–таки сделала так, как ты сказал, — тебе известен вывод, к которому я пришла. И вот теперь я, в свою очередь, прошу тебя сравнить Тиберия с моим покойным мужем и спросить себя, каково мне будет жить с таким человеком.

Он поднес руки к лицу, как будто защищаясь от удара, но по–прежнему не произнес ни слова.

— Всю свою жизнь я служила интересам твоей политики, нашей семьи и Рима. Трудно предположить, кем я могла бы стать, — может быть, и никем; однако, с другой стороны… — Я запнулась, не находя слов. — Неужели это продлится до конца моих дней? Неужели я не заслужила покоя и должна по–прежнему жертвовать собой?

— Да, — твердо сказал отец, все так же смотря в пол, — это твой долг.

— Значит, Тиберий.

— Да, Тиберий.

— Ты же знаешь, насколько он безжалостен, — сказала я.

— Знаю, — ответил отец, — но я также знаю, что ты моя дочь и Тиберий не осмелится причинить тебе зла. Ты поймешь, что жизнь не ограничивается браком. Со временем привыкнешь — мы все привыкаем к нашей жизни.

— Неужели нет другого пути?

Отец поднялся со стула, на котором сидел, и взволнованно зашагал взад и вперед по комнате. Я обратила внимание, что его хромота стала еще заметнее.

Наконец он сказал:

— Если бы был другой путь, я бы выбрал его. Со времени смерти Марка Агриппы три раза против меня замышлялись заговоры. Они были совсем не продуманы и плохо подготовлены, поэтому мне не составляло особого труда расправиться с заговорщиками. Я даже сумел сохранить это в тайне. Но будут и другие.

Он несколько раз легко ударил сжатым кулаком по раскрытой ладони своей руки.

— Но будут и другие. Старые враги не забыли, что ими правит выскочка, и они не простят ему ни его имени, ни его могущества. А Тиберий…

— А Тиберий из рода Клавдиев, — перебила его я.

— Вот именно. Твой брак не гарантирует сохранности моей власти, но может помочь этому. Патриции будут несколько менее опасны, если будут знать, что один из них, в жилах которого течет благородная кровь Клавдиев, может стать моим наследником. По крайней мере, это даст им повод сохранять терпение.

— Ты думаешь, они поверят, что ты сделаешь Тиберия своим преемником?

— Нет, — ответил он чуть слышно. — Но они поверят, что я могу сделать наследником внука из рода Клавдиев.

Вплоть до этого момента, хотя я и смирилась с самой идеей замужества как с неизбежностью, я все–таки еще до конца не осознавала реальности этого брака во всей его неприглядности.

— Значит, мне опять предстоит быть племенной свиноматкой на благо Рима, — сказала я с горечью.

— Если бы речь шла только обо мне, — глухо произнес отец, повернувшись ко мне спиной, чтобы я не могла видеть его лица. — Если бы речь шла только обо мне, я бы не стал просить. Я бы сам не позволил тебе выйти замуж за такого человека. Но я делаю это не ради себя — ты знала об этом с самого начала.