А теперь я попытаюсь объяснить тебе причины такого, казалось бы, странного образа действий.

Поведение твоей супруги не изменилось и остается таким же, каким было в течение всего нынешнего года. Она открыто пренебрегает брачным договором и нисколько не заботится о твоей репутации. Ее отец не может не знать о ее скандальном поведении, однако ничего не предпринимает, чтобы пресечь его, — по соображениям политики, по слепоте или из любви — не знаю. Несмотря на существование законов о браке (или, возможно, потому, что они были введены по инициативе самого императора), никто не осмеливается поднять голос. Всем известно, что эти законы не соблюдаются и что было бы в высшей степени неуместно пытаться настаивать на их применении сейчас, в особенности против такой могущественной и популярной личности, как твоя супруга.

Ибо она, без сомнения, могущественна и популярна. С умыслом ли или случайно (я сам склоняюсь к первому), но она собрала вокруг себя немало весьма высокопоставленных молодых людей Рима. И именно в этом и заключается главная опасность.

Те, с кем она нынче регулярно и близко общается, являются твоими самыми непримиримыми врагами, и тот факт, что они находятся в оппозиции императору, нисколько не умаляет исходящей от них угрозы. Напротив, это еще более обостряет ее.

Как тебе хорошо известно, твоя сила — в тех, кто поддерживает тебя, среди которых большинство принадлежат к семействам вроде моего, «старым республиканцам», по словам твоего отчима. Мы богаты, родовиты и держимся друг друга; но вот уже почти тридцать лет наше политическое влияние было намеренно ограничено.

Опасаюсь, что императору угодно сделать тебя своего рода «прокладкой» между фракциями — его собственной и молодых людей, среди которых Юлия пользуется особым авторитетом.

Если ты вернешься в Рим и позволишь себе оказаться между ними, ты будешь просто–напросто раздавлен, а затем отброшен в сторону, словно ненужный хлам. Таким образом твой отчим, не пошевелив, казалось бы, и пальцем, разделается с опасным соперником. И что еще важнее — этим удастся дискредитировать целую фракцию, не приложив к тому ни малейших усилий. Ибо пока фракция молодых поддерживает его дочь, он полагает, что исходящая от них опасность ничтожна.

Но ты будешь уничтожен.

Теперь давай рассмотрим имеющиеся у тебя возможности.

Первое: Клавдии и их сторонники могут под нашим руководством добиться достаточно власти, чтобы вернуть империю на тот путь, которому она когда–то следовала, и восстановить ценности и идеалы прошлого. Это весьма маловероятно, но допустим, что это возможно. Но даже если нам это удастся, мы, скорее всего, настроим против себя как новых людей твоего отца, так и новых молодых. И ты и я — мы оба не можем не содрогнуться при одной мысли о последствиях такого союза.

Второе: если ты останешься в Риме, твоя жена будет продолжать действовать в ущерб твоим интересам — по умыслу или повинуясь капризу, неважно, но она не остановится. Совершенно очевидно, что она считает императора источником своего могущества, а не твое имя и положение. Она остается дочерью императора. Ты будешь бессилен против нее и, кроме того, покажешь себя полным глупцом, если выступишь против нее и потерпишь поражение.

Третье: ее разгульный и полный излишеств образ жизни по–прежнему будет давать повод для сплетен как среди твоих друзей, так и врагов. Если ты предпримешь шаги против этой ее жизни и настоишь на разводе, то этим действительно навлечешь скандал на дом Октавиев, но также заслужишь вечное презрение императора и его сторонников. Если же ты ничего не предпримешь против ее поведения, то выставишь Себя слабовольным; тебя даже могут обвинить в потакании ее беззаконию.

Нет, мой дорогой Тиберий, ты не должен возвращаться в Рим с намерением оставаться там, пока дела обстоят таким образом, как они есть сейчас. Так удачно, что меня сделали консулом вместе с тобой. В твое отсутствие я буду защищать твои интересы, так что не беспокойся. Как странно, что мне, недостойному, безопаснее и проще сделать это, чем тебе. Какой удручающий поворот взяла наша жизнь!

Твоя мать шлет тебе привет. Она не станет писать тебе до того, как ты получишь извещение от императора. И хотя она и не упоминала об этом, у меня есть все основания полагать, что она целиком поддерживает меня во всем, что я советую тебе.

VII

Письмо: Николай Дамаскин — Страбону Амасийскому (7 год до Р. Х.)

За те четырнадцать лет, что я провел в Риме, — сначала на службе у Ирода и Октавия Цезаря, а затем у одного Октавия Цезаря, с которым к тому времени мы стали друзьями, — у меня не было повода пожаловаться на свою жизнь; как ты уже, наверное, догадался из моих писем, этот город стал для меня родным. Я разорвал почти все узы, связывающие меня с другими краями, и со смертью моих родителей уже не испытывал ни желания, ни необходимости возвращаться туда, где я родился.

Через несколько дней мне исполнится пятьдесят семь лет; но в последние несколько месяцев — может быть, даже дольше — я все менее и менее ощущаю Рим своим домом. Я вдруг почувствовал себя чужим в этом городе, что был так добр ко мне и где мне случилось быть близким другом одному из величайших людей нашего времени.

Не исключено, что я ошибаюсь, но мне почему–то чудится некое напряжение, витающее в атмосфере; причем это не то смутное беспокойство, свидетелем которого ты был в начальные дни пребывания Октавия Цезаря у власти, ни восторженное возбуждение, охватившее меня, когда я впервые появился здесь четырнадцать лет назад.

Октавий Цезарь дал этой земле мир — со времени битвы при Акции не было случая, чтобы римлянин поднял меч на своего собрата римлянина; он принес процветание городу и деревне: в городе даже самые бедные из бедных не страдают от голода, а жители провинций в полной мере пожинают плоды милосердия Рима и Октавия Цезаря. Октавий Цезарь дал народу свободу: рабам больше не приходится жить в страхе перед своевольной жестокостью своих хозяев, беднякам — перед всевластием денег, благоразумному оратору — перед последствиями его слов.

И все же какое–то зловещее предчувствие носится в воздухе, что, боюсь, не предвещает ничего хорошего ни городу, ни империи, ни самому Октавию Цезарю. Фракция восстает против фракции; слухи множатся с каждым днем, и никого, похоже, больше уже не удовлетворяет спокойная и благополучная жизнь, ставшая возможной благодаря стараниям их императора. Я не перестаю удивляться на этих людей — они как будто не способны жить в мире, безопасности и уюте, которые им принесло правление Октавия Цезаря.

Итак, я покидаю Рим, город, бывший моим домом в течение стольких богатых событиями лет. Я возвращаюсь в Дамаск, где собираюсь доживать оставшиеся мне годы среди книг и собственных писаний. Я оставляю Рим без гнева, упрека или чувства разочарования, но с печалью и любовью в сердце. Выводя сии строки, я понимаю, что на самом деле эти эмоции вызваны расставанием с моим дорогим другом Октавием Цезарем, ибо Октавий Цезарь и есть Рим, и в этом–то и заключается главная трагедия его жизни.

О Страбон, по правде говоря, я чувствую, что ему недолго осталось ходить по этой земле; за последние несколько лет ему довелось вынести то, что далеко не каждому по плечу. На его лице читается такое нечеловеческое самообладание, какое присуще лишь тому, кто знает, что конец его близок, и терпеливо дожидается первых признаков разложения плоти, знаменующего собой этот конец.

Я никогда не знал человека, для которого дружба значила бы так много, — я имею в виду дружбу особого рода; его истинными друзьями были те, с кем он подружился еще в молодости, задолго до того, как добился своего нынешнего могущества. Возможно, что стоящий у власти может доверять лишь тем, кого знал и кому верил до прихода к ней; впрочем, на то могли быть и другие причины… Он один теперь — никого у него нет.

Пять лет назад его друг Марк Агриппа, которого он сделал своим зятем, умер в одиночестве по возвращении в Италию из чужих земель; Октавий Цезарь не успел даже проститься с ним. На следующий год благородная Октавия, его сестра, скончалась в горьком уединении, которое сама для себя избрала, в простой обстановке Велитр, вдали от Рима и от своего брата. И вот теперь умер Меценат — последний из его старых и преданных друзей, бросив его одного в этом мире. Никого из тех, кого он знал в юности, не осталось в живых, а значит, никого, кому он мог бы доверять, с кем мог бы поделиться тем, что тяжким грузом лежит у него на душе.