Но Юлия, должно быть, заметила мое намерение, ибо произнесла с улыбкой:

— Да–да, в особенности он не хочет выглядеть неучтивым в глазах сына своего старого врага, которого он давно простил и чьего отпрыска предпочел даже некоторым из своих собственных близких родственников.

Я глубокомысленно (как мне кажется) кивнул и больше этого вопроса не касался, хотя про себя не переставал думать о сыне Марка Антония, имя которого, даже через столько лет после его смерти, по–прежнему почитаемо жителями Рима.

Впрочем, в такой замечательной компании времени на размышления почти не остается. Вскоре слуги стали разносить на золотых блюдах закуски и разливать по бокалам вино; мы поели, выпили вина и, непринужденно болтая между собой, понаблюдали за народом, тянущимся обратно на свои места к началу полуденных развлечений.

К шестому часу пополудни трибуны были полны, я бы даже сказал, переполнены, вместив в себя большую часть населения Рима. И вдруг, перекрывая обычный гомон толпы, по цирку прокатился мощный рев, исходящий из тысячи глоток; многие из сидящих под нами плебеев вскочили на ноги, указывая на ложу, где мы возлежали. Я обернулся и посмотрел через плечо. В дальнем конце ложи, в глубокой тени, я заметил две фигуры: одна довольно рослая, другая — нет. Высокий человек был одет в богато расшитую тунику и белую тогу с пурпурной каймой, указывающую, что он консул; другой же носил простую белую тунику и тогу обычного римлянина.

Первый был Тиберий, пасынок императора и римский консул, а второй — император Октавий Цезарь собственной персоной.

Когда они вошли в ложу, все присутствующие поднялись; император улыбнулся, кивком поприветствовал нас и пригласил занять свои места. Сам он уселся рядом с дочерью, в то время как Тиберий (молодой человек с мрачным лицом, на котором читалось неудовольствие его вынужденным присутствием здесь) сел поодаль от всех остальных и за все время ни с кем не перемолвился ни словом. Некоторое время император и Юлия тихо беседовали, сдвинув головы; затем он бросил на меня быстрый взгляд и сказал что–то Юлии, которая, улыбнувшись, согласно кивнула головой и подозвала меня к себе.

Я подошел, Юлия представила меня своему отцу.

— Очень рад познакомиться с тобой, — сказал император. Лицо у него было усталое и все изборождено морщинами, светлые волосы тронуты сединой, но при этом взгляд ясный, проницательный и живой.

— Мой друг Гораций упоминал о твоих сочинениях.

— Я надеюсь, благосклонно, — сказал я. — Ведь я не могу претендовать на его лавры. Боюсь, моя муза гораздо скромнее и обыденнее.

Он кивнул:

— Мы все подчиняемся той музе, что выбрала нас… Кто твои фавориты на сегодня?

— Кто–кто? — переспросил я тупо.

— В соревнованиях колесниц кто твой любимый возница?

— Господин, — ответил я, — должен признаться, я хожу на скачки скорее ради приятного общества, чем ради лошадей, посему я в них совершенно несведущ.

— А, тогда ставки тебя не интересуют, — сказал он, как мне показалось, несколько разочарованно.

— Ну почему же, интересуют — на все, кроме лошадей, — ответил я.

Он снова кивнул и, чуть заметно улыбнувшись, повернулся к кому–то у себя за спиной:

— На кого ты ставишь в первую очередь?

Но тот, к кому он обратился, не успел ему ответить: в дальнем конце скакового круга открылись ворота, и под звуки труб на арене появилась процессия, возглавляемая Юлом Антонием — претором, на средства которого и были устроены игры. Он был облачен в алую тунику, поверх которой была надета тога с пурпурной каймой; в правой руке он держал жезл из слоновой кости с сидящим на нем золотым орлом, готовым, казалось, в любую минуту с него сорваться; голову претора венчал золотой лавровый венок. Должен признаться, что восседая на своей колеснице, запряженной великолепной белой лошадью, он производил весьма внушительное впечатление, даже при взгляде издалека, оттуда, где я сидел.

Процессия медленно двинулась по кругу. Вслед за Юлом Антонием двигались церемониальные жрецы, которые сопровождали статуи, представлявшиеся несведущим людям буквальным воплощением богов; за ними появились участники состязаний во всем великолепии своих белых, красных, зеленых и голубых одежд; и замыкала процессию шумная ватага танцоров, мимов и шутов, которые скакали и кувыркались на арене, пока жрецы переносили статуи на возвышение в центре, вокруг которого должны были происходить гонки.

И вот наконец вся кавалькада приблизилась к императорской ложе. Юл Антоний остановил колесницу, поприветствовал императора и объявил, что игры посвящаются его дню рождению. Должен сказать, я не без любопытства приглядывался к Юлу. Он необычайно хорош собой — мускулистые загорелые руки, смуглое, с несколько крупноватыми чертами лицо, ослепительно белые зубы и вьющиеся черные волосы. Говорят, он вылитый отец, только менее склонный к полноте.

После завершения ритуала посвящения Юл Антоний подошел вплотную к ложе и сказал, обращаясь к императору:

— Я присоединюсь к вам позже, как только разделаюсь с делами на старте.

Император согласно кивнул; на лице его было написано удовольствие.

— Антоний хорошо знает и лошадей и возниц. К нему стоит прислушаться, если хочешь хоть немного разбираться в гонках на колесницах, — сказал он, обернувшись ко мне.

Вынужден тебе признаться, мой дорогой Секст, что нравы великих мира сего вне моего понимания: самый могущественный человек на свете император Октавий Цезарь в этот момент, казалось бы, ничем, кроме предстоящего развлечения, больше не интересовался; с сыном человека, которого он победил в войне и заставил покончить с собой, он держался очень естественно, тепло и дружелюбно; со мной говорил так, как будто мы оба были самыми обычными гражданами. Помнится, у меня даже было промелькнула мысль о поэме, но так же быстро я отринул ее. Гораций, без сомнения, написал бы что–нибудь в подобном роде, но мне (нам) это как–то не с руки.

Юл Антоний ушел в дальний конец арены и скоро появился за загородкой над стартовым барьером. Толпа взревела, Юл Антоний сделал знак рукой и, взглянув вниз на выстроившиеся в ряд колесницы, взмахнул белым платком; служители опустили барьер, и окутанные облаком пыли колесницы сорвались с места.

Я украдкой бросил взгляд на императора и с удивлением обнаружил, что он, похоже, потерял всякий интерес к развертывающемуся зрелищу, не успело оно начаться. Он, заметив мой вопросительный взгляд, объяснил:

— На первый заезд умные люди не ставят. Участие в процессии делает лошадей слишком нервными, чтобы они могли проявить себя по–настоящему.

Я согласно кивнул, как будто его слова для меня что–то значили.

Не успели колесницы закончить пять из семи кругов первого заезда, как Юл Антоний присоединился к нам. Он, похоже, знал большинство людей в нашей ложе, ибо непринужденно кивал в ответ на их приветствия, называя некоторых по имени. Он занял место между императором и Юлией, и скоро они все трое бились друг с другом об заклад и весело смеялись.

День начал клониться к вечеру, когда слуги снова стали разносить еду и вино и раздавать влажные салфетки, которыми мы вытерли пыль, осевшую на наших лицах. Император делал ставки в каждом заезде, порой играя против нескольких человек кряду; проигрывал он без огорчения, но когда выигрывал, то не скрывал своего ликования. Перед последним заездом Юл Антоний поднялся со своего места и, извинившись, сообщил, что вынужден нас покинуть, так как его призывают к себе обязанности распорядителя на старте. Он попрощался со мной, выразив надежду на встречу в будущем, раскланялся с императором и отвесил глубокий поклон Юлии, в котором я усмотрел некую нарочитость и скрытую иронию. В ответ она рассмеялась, закинув назад голову.

Император нахмурился, но ничего не сказал. Вскоре после этого, когда весь народ уже покинул цирк, проследовали к выходу и мы. Многие из нашей компании провели остаток вечера в доме Семпрония Гракха, где мне раскрылось значение той немой сцены между Юлом Антонием и дочерью императора, свидетелем которой я стал. Сама Юлия объяснила мне, что к чему.