— Здесь тебе не сатурналии [55], — сказал я сердито. — Кто позволил тебе врываться ко мне без стука?

— Моя госпожа, — ответил он высоким женским голосом. — Моя госпожа просит тебя проследовать со мной.

— Твоя госпожа, — воскликнул я, — может хоть сквозь землю провалиться — мне–то что… Кто она, кстати?

Он изобразил на лице надменную улыбку, как будто я был жалкий червяк у него под ногами.

— Моя госпожа — Юлия, дочь Октавия Цезаря Августа, императора Рима и первого гражданина Римской империи. Есть еще вопросы, законник?

Я уставился на него, открыв рот и не произнося ни слова.

— Ты пойдешь со мной, я полагаю? — высокомерно произнес он.

Мое раздражение тут же как рукой сняло; я рассмеялся и бросил на стол своему писцу связку бумаг, над которыми до этого момента корпел.

— Постарайся что–нибудь состряпать из них, — сказал я. Затем я повернулся к рабу–евнуху, ожидающему меня. — Я последую за тобой, куда бы твоя госпожа ни позвала меня, — сказал я, после чего мы вышли на улицу.

По своему обыкновению, мой дорогой Секст, я отвлекусь на минутку от моего повествования, чтобы сообщить тебе следующее: по чистой случайности я всего за несколько недель до описываемых событий встречался с вышеупомянутой дамой на пышном пиру, который закатил наш общий знакомый Семпроний Гракх. Дочь императора всего как с месяц вернулась из продолжительной поездки по Востоку, где она сопровождала своего мужа Марка Агриппу, бывшего там по государственным делам, и где он и остается по сей день. Я конечно же сгорал от нетерпения встретиться с ней, ибо с тех пор, как она вернулась в Рим, весь высший свет только о ней и говорит. Поэтому когда Гракх, который, как мне сдается, с ней в довольно дружеских отношениях, прислал мне приглашение, я, естественно, тут же его принял.

В тот вечер на вилле Семпрония Гракха собрались буквально сотни людей — слишком многочисленное сборище, чтобы быть по–настоящему интересным, но не без своих положительных сторон. Несмотря на огромное скопление народу, мне посчастливилось познакомиться с Юлией, с которой мы успели переброситься парой шутливых замечаний. Это необычайно обаятельная женщина — изысканной красоты и действительно весьма образованная и начитанная. Она даже любезно дала мне понять, что знакома с некоторыми из моих стихов. Будучи наслышан о репутации ее отца как человека высоких моральных устоев (о чем тебе более чем хорошо известно, мой бедный друг Секст), я тут же предпринял жалкую попытку извиниться за чрезмерную «фривольность» отдельных моих творений, но она лишь улыбнулась в свойственной ей обезоруживающей манере и сказала:

— Мой дорогой Овидий, если ты намерен попытаться убедить меня в том, что, хотя стихи твои игривы, жизнь твоя целомудренна, я больше никогда не заговорю с тобой.

— Моя владычица, если таковы твои условия, то я постараюсь убедить тебя в обратном!

Она рассмеялась, и засим мы и расстались. И, хотя то был достаточно приятный эпизод, мне и в голову не могло прийти, что наша встреча оставит малейший след в ее памяти, не говоря уже о том, чтобы вспомнить о моем существовании по прошествии двух недель. Но тем не менее она вспомнила — вчера я снова оказался в ее обществе после событий, о которых я упомянул в начале письма.

За дверью я обнаружил полдюжины носилок с пурпурно–золотыми шелковыми балдахинами, за которыми слышались возня и громкий смех, разносившиеся по всей улице. Я остановился, не зная, что делать дальше; мой провожатый евнух стоял в стороне и ораторствовал перед нижестоящими рабами, не обращая на меня внимания. Но вот какая–то женщина сошла с носилок; я сразу же узнал в ней ту самую Юлию, которая так вовремя нарушила монотонное течение моего утра. Затем к ней присоединился еще один человек, который оказался Семпронием Гракхом. Он приветливо улыбнулся мне, и я подошел к ним.

— Ты спасла меня от смерти, вызванной скукой, — сказал я, обращаясь к Юлии. — Что ты намерена делать с моей жизнью, которая теперь полностью принадлежит тебе?

— Я распоряжусь ею весьма легкомысленно, — ответила она. — Сегодня день рождения моего отца, и он дал мне свое позволение пригласить моих друзей в его ложу в цирке. Мы будем смотреть игры и играть на деньги.

— Игры, — сказал я. — Как мило.

Я не вкладывал никакого особого смысла в это свое замечание, но Юлия увидела в нем иронию.

— Интересны не сами по себе игры, — со смехом сказала она. — Туда приходят для того, чтобы себя показать и других посмотреть, а также в поисках менее тривиальных развлечений. — И, бросив взгляд на Семпрония, добавила: — Ничего, скоро узнаешь.

Затем она отвернулась от меня и обратилась к своим спутникам, некоторые из которых вышли из носилок поразмять ноги:

— Кто хочет разделить компанию с Овидием, поэтом любви, который пишет о том, чему вы посвятили свою жизнь?

Из–за цветных пологов показались руки, делающие зазывающие жесты, и послышались голоса, выкрикивающие мое имя:

— Сюда, к нам, Овидий, — моей подруге нужен твой совет!

— Нет, мне нужен совет!

Все это сопровождалось взрывами хохота. В конце концов я выбрал носилки, где для меня было достаточно места; носильщики подняли их на плечи и медленно двинулись через заполненные народом улицы к цирку Максима.

Мы прибыли туда в полдень, когда толпы зрителей покидали трибуны, чтобы на скорую руку перекусить перед тем, как зрелище возобновится. Признаться, мне было непривычно видеть, как люди, узнав цвета наших носилок, расступались перед ними, будто земля под плугом. При этом они радостно махали нам руками и выкрикивали в наш адрес дружеские приветствия.

Наконец мы оставили носилки и с Юлией, Семпронием Гракхом и еще одним незнакомым мне человеком во главе через сводчатые галереи, что пчелиными сотами изрезали весь цирк, проследовали к лестнице. Время от времени из проемов галерей манил нас к себе бродячий астролог, на что кто–нибудь из нашей компании кричал ему: «Мы знаем свое будущее, старик!» — и бросал ему монету. А то вдруг покажется куртизанка и поманит какого–нибудь мужчину, оставшегося без спутницы, В ответ на это кто–либо из дам говорил ей с напускным ужасом: «Нет–нет, не похищай его у нас — он может навечно остаться с тобой!»

Мы поднялись по лестнице и, подойдя к императорской ложе, зашикали, призывая друг друга соблюдать тишину в знак почтения к Октавию Цезарю. Но его в ложе не было, и, должен признаться, несмотря на все удовольствие, которое я получал от пребывания в компании таких очаровательных людей, я был несколько разочарован.

В отличие от тебя, друг мой Секст, не будучи закадычным другом Мецената (да и не испытывая нужды в столь интимных отношениях), я никогда не встречался с Октавием Цезарем. Конечно, я видел его издалека, как и все в Риме, но знаю о нем лишь с твоих слов.

— Императора не будет? — спросил я.

— Пустого рода кровопролитие не доставляет ему удовольствия, — ответила Юлия, указывая на пустую арену. — Он обычно появляется позже, после завершения звериной охоты.

Я взглянул вниз и увидел, как служители разгребали землю, залитую кровью, и оттаскивали трупы убитых животных, среди которых я заметил нескольких тигров, льва и даже слона. Я как–то раз был на одном из таких зрелищ, когда впервые приехал в Рим, и нашел его чрезвычайно скучным и вульгарным, о чем и поспешил поделиться с Юлией.

— Как говорит мой отец, тут погибает либо глупец охотник, либо бессловесная тварь, и его не волнует судьба ни того, ни другого, — сказала Юлия с улыбкой. — К тому же в этих поединках между человеком и зверем не принято биться об заклад. Мой отец обожает играть на деньги.

— Уже поздно, — заметил я. — Но он все равно придет, да?

— Должен прийти, — ответила Юлия. — Это зрелище приурочено к его дню рождения; он не может позволить себе проявить неблагодарность по отношению к тем, кто оказал ему такую честь.

Я кивнул, вспомнив, что устроителем игр был один из новых преторов, Юл Антоний. Я хотел было сделать какое–то замечание по этому поводу, но, вспомнив, кто он был такой, поспешно прикусил язык.