— Ну вот, и места не узнать, — сказал он. — Валун получше приметьте, ребята. В случае чего, чтобы всем знать. Другого хода отсюда нет.
— Тоже верно, — негромко согласился старшина и взял на изготовку автомат. — Теперь потопали дальше, — приказал он и сторожко, припадая к камням, пошел вниз по склону щербатой, изрезанной трещинами, в выбоинах и уступах, сопке. За ним потянулись разведчики.
Когда совсем уже ободнилось, старшина остановил группу в крохотной седловинке, с которой открывался обзор в глубь Вороньего мыса.
— Мы с Докукиным впереди посмотрим, а остальным здесь оставаться, — приказал Гнеушев.
Через полчаса командир группы возвратился в седловинку и сказал, что вокруг вроде все спокойно.
— Пока тут осядем. Передадим сообщение, а потом уж сообразим, что дальше…
— Поисти надо, — сказал Забара.
От этих слов почувствовали облегчение, заговорили, стали снимать вещевые мешки, ослабили ремни, начали устраиваться в затишке под каменной стенкой.
Ленька Кобликов развернул рацию и отстучал «Чайке», что «Волна-один» достигла заданного квадрата и приступает к выполнению задания.
Докукин делил на плащ-палатке сухари и брынзу. Прикидывал на глаз кучки, перекладывал куски из одной в другую. На лбу его сбежались сосредоточенные складочки человека, занятого нужным делом.
— В крайнюю добавь, сержант, — подсказывал Забара, наблюдавший за дележкой провианта.
Остап глядел на куски брынзы и вспоминал повара Ряхина, с которым он водил дружбу. Возвращаясь с заданий, Забара приносил ротному кормильцу то трехцветный фонарик, то компас со светящимися стрелками, то жестяной портсигар, куда была встроена машинка, скручивающая цигарки. За это Ряхин из общего котла наливал Остапу особо. Повар умел провести черпак так, что в котелке мог оказаться и наваристый суп, и жиденькая мутная водичка. Масло в каше Ряхин всегда сгонял в один угол, а потом уж смотрел по человеку, с какого краю зачерпнуть законный половник.
— Консервов сколько на брата, старшина? — спросил Докукин, вытаскивая плоские, экономные по размерам, баночки тресковой печени.
— По банке на нос, — расщедрился Гнеушев. — После такой горки надо основательно заправиться, а то враз баллоны спустят…
— Ну что ж, давай для пробы усы помараем, — сказал Докукин, ловко взрезав жесть. — Ешь, дружки, набивай брюшки, словно камешки…
Подцепил на сухарь скользкий кусок тресковой печени и аппетитно чмокнул.
Ленька Кобликов страдальчески сморщил лицо. Есть ему хотелось, но он знал, что не проглотит и грамма печени, залитой рыбьим жиром. Стойкое отвращение к этому продукту осталось у Леньки с детских лет, когда заботливая мама-врач заставляла сына каждое утро глотать ложку противной, вонючей до рвоты желтой жидкости.
Повертев в руках банку, Ленька отдал ее Забаре.
— Возьми, я эти консервы есть не могу.
Остап взял банку, и лицо его подобрело.
— Погоди, — остановил Гнеушев. — Ты, Кобликов, телячьи деликатности брось… Святым духом будешь пять дней питаться? Этак и рацию не осилишь таскать…
— Не могу я рыбий жир, товарищ старшина… Честное слово, не могу! — Ленька приложил к груди грязную руку, и губы его смялись в страдальческую улыбку. — Вытошнит меня…
— Да что вы, товарищ старшина, к нему причапились, — вступился Забара. — Не может же человек утробу насиловать… Я ему половину сухарей отдам и брынзы… Брынза, она сытная…
Гнеушев махнул рукой и снова подумал, что радиста капитан Епанешников дал в группу нестоящего. Печень трески он, видите ли, кушать не может! К ночи, глядишь, пуховичок у командира попросит. Небось мамаша учила, что на сырой земле вредно спать… Комедь!
Небо прочертила ракета, взлетевшая километрах в двух из-за береговых западных сопок. Вскинулась, выгнув дугу, неживым огнем в свете дня и сгорела, оставив дымный хвост. Потом в той стороне, где находился перешеек, просыпался рыкающий перестук пулемета.
— Фрицевский колотит. — озабоченно сказал Забара. — С чего они, товарищ старшина, пальбу открыли? Может, пробуют…
— На нас бы не попробовали, — ответил Гнеушев и прошел к крайним валунам.
Пологий склон сопки, где в седловинке притаились разведчики, медленно стекал к середине мыса. Там, хорошо видимое, протянулось кочковатое болото с круглым, будто обведенным циркулем, озерком. Из него на запад уходил ручей. Темный, без веселых извилин, опушенный по берегам плотным ерником — зарослями полярной ивы. Километра на полтора ручей просматривался из седловины, потом заворачивал в распадок между сопками.
За лощиной горбатилась каменная гряда, полукругом опоясавшая подходы к бухточке на западном берегу мыса, куда, по сообщениям авиаразведки, шныряли катера из норвежского рыбачьего поселка.
Ракеты и непонятная стрельба насторожили командира группы. Чутье бывалого разведчика подсказывало, что ракеты егеря пускают не зря. Из пулемета им тоже вроде палить ни к чему.
«Ладно, раскумекаем в полмомента все задачки», — подумал Гнеушев прикидывая, как подобраться к бухточке. Напрямик, по пологому склону, где тебя будет видно за километр, где у егерей наверняка посажены и секреты и наблюдатели, не пройти. Нацеливаться надо было на ручей, что тянулся от озерка к бухточке. Если и дальше, в распадке, по берегам густой ерник, то в сумерках или на утренней неясной зорьке, когда дозоры клюют носами, можно, пожалуй, проскочить к бухточке. Идти надо по двое, по обеим берегам ручья. Это уже завтра. А пока надо прогуляться до озерка и понюхать, кто татакал из пулемета в стороне перешейка и по какой надобности была там стрельба.
Старшина понимал, что пройти к бухточке будет не просто. Если егеря, в самом деле, накапливают кулак для контрудара через перешеек, они позаботятся, чтобы ненужный глаз не заглянул в бухточку. Это они умеют делать. Не раз Гнеушев натыкался в разведке на такую частую гребенку охранения, что приходилось поворачивать оглобли.
Возвратившись от валунов, старшина сказал, что попробует пройти к озерку.
— Ты, Докукин, двигай в сторону перешейка. Лыткин и Забара останутся здесь для наблюдения и охраны рации. Сидеть тихо и без надобности не высовываться. Чую я, что какую-то пакость егеря соображают, — озабоченно добавил он.
— Я, Кобликов, коней люблю… Как настоящего коня убачу, у меня на душе прямо смуток делается. Я в нашем колхозе за конями шесть лет ходил. Душевное занятие. Жеребец у меня был по кличке «Угуп»… Ну, не конь, а чистая картинка! Головка маленькая и на лбу белая звезда. Спина ровная, как стрелочка, и ноги в белых чулках… Уши сторожкие, а глазины, как две спелых сливы. Утром я еще пять дворов до конюшни не дойду, а он уже меня слышит. Тонюсенько так заржет… Хлебные горбушки с солью очень он уважал…
— Тоже на войну взяли, — помолчав, добавил Забара. — В один день мы с Угупом воевать отправились. Живой ли он теперича? Человек хоть может письмо написать, а конь что скажет?.. Всякой живности от войны тягота… Купаться Угуп любил…
Слушать россказни Остапа про колхозного жеребца Кобликов не мог. Несерьезно это — группа во вражеском тылу, а Забара несет околесицу. Поэтому Ленька открыл рацию и сосредоточенно стал крутить ручки, проверять, хорошо ли ходит штырь антенны и мягко ли работает ключ.
— Худые здесь, ребята, места… На других фронтах хоть живые люди встречаются, деревни, а то и настоящие города. Туточка я за два года ни дороги, ни дома не побачил… А еще у нас льны цветут…
— Кончай балабонить, Забара, — перебил Лыткин, оставленный Гнеушевым за старшего. — Наблюдение надо вести, а ты «льны цветут»… Ложись вон к тому краю!
В седловинке стояла тишина вековых скал, седых, с жесткими скорлупками лишаев, с красными прожилками гнейсов. Замшелые валуны казались каменными каплями, скатившимися с гранитных волн. Словно неровные заплаты зеленели лоскуты вороничника и желтел ломкий ягель. В полкилометре на склоне кудрявилась поросль березок, уже тронутая северной осенью. В лощине стыла завязшая, остекленевшая от холодных рос пушица.