Наталья Александровна спустилась к реке. Зачерпнула пригоршню холодной воды и сунула в ладони лицо, чтобы остудить, успокоить его.
Жив Митя! Жив лейтенант Волохов…
Почему же Марина написала, что он погиб под Питкярантой?
Мало ли что случалось на войне. Порой мертвым по нескольку месяцев писали письма, порой хоронили живых. Последнее случалось реже, но все-таки случалось… Почему Митя не искал ее?
Может, ему тоже сказали, что ее под Видлицей — насмерть? Ведь мина вдребезги разнесла санитарную повозку. Уцелела Наташа и один из пяти раненых, которых она сопровождала. Ее подобрали на дороге в бессознательном состоянии. А после госпиталя она попала на Второй Белорусский…
Наталья Александровна вдруг почувствовала опустошенность. Словно там, в тесной комнате музея, она растратила все силы, чтобы удержать себя в руках.
Она сидела у среза воды и крошила кусочки бурой глины. Беззвучно и податливо рассыпаясь в пыль, они текли сквозь пальцы, пачкая длинную юбку. Падали в воду, оставляя мутные пятна, которые тут же размывали холодные струи.
В сотне метров темнели под обрывом остатки скользких, обглоданных временем свай. Все, что оставалось от живых людей, когда-то стучавших здесь топорами и ладивших неизносимые, казалось, крутоносые фрегаты, бригантины и шлюпы беспокойному российскому императору.
Мало ли что было на далекой войне. Смешно пытаться возвратить себя в прожитые годы. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Так, кажется, сказал в древности философ. Изменится река, изменишься ты сам.
Баба Варушка, наверное, просто решила бы сейчас все вопросы. Пригорюнилась, выслушав Наталью Александровну, покивала бы сочувственно и сказала:
— Что поделать, девушка… Не выпала, значит, тебе доля.
Вот именно — не выпала доля. Забыла судьба в спешке и сутолоке подарить то, что было всего главней. Теперь не слепить разбитого, не стереть годы, стеной вставшие между бывшим санинструктором Наташей Сиверцевой и бывшим гвардии лейтенантом Дмитрием Волоховым. Теперь оба они — бывшие. А настоящие совсем другие. У Мити сын, семья. Он спокоен и, дай бог, счастлив.
Она через пять дней возвратится в Москву. В Химках, на речном вокзале ее встретит Андрей Владиславович, у которого наверняка уже будет заказано такси, который будет суетиться, хлопотать с багажом и смотреть обожающими глазами. Он увезет Наталью Александровну в уютную квартиру возле Филевского парка, а потом они зарегистрируют брак. Она сменит фамилию и станет Гнездиной, хотя эта фамилия и не очень нравится — в ней что-то от гнезда, от теплого куриного насеста. Но она возьмет ее, чтобы потерялась в человеческом скопище Наташа Сиверцева, чтобы никто, даже случайно, не отыскал бывшего санинструктора сводной роты.
Теперь ничего не слепить.
Но и не выбросить ничего. Память не подчистишь, не приберешь, как квартиру к большому празднику. Так и будут жить две Наташи: бывшая и настоящая. Они никогда не примирятся, будут снисходительно взирать друг на друга, ссориться и упрекать в том, что не случилось, не произошло, не сделалось.
К вечеру вдали ворохнулся гром, и сизо-синяя туча вспухла над хмарью лесов. Ее рыхлое, бесформенное тело на глазах стало набухать такой чернотой, что по палубам обеспокоенно забегали матросы. Принялись задраивать люки, прикрывать брезентами лебедки и бухты причальных тросов, привязывать какие-то ведра и бочки.
В другой стороне небо беззаботно голубело, и мир казался склеенным из двух половинок.
— Интересно как! — сказала Даня, стоявшая на палубе рядом с Натальей Александровной. — Будто одно взаправдашнее, а другое придуманное.
— И то и другое, увы, реально, — усмехнулась Наталья Александровна в ответ на восторженное восклицание. — Ливень будет… Гроза и ливень.
— Пусть. Я грозу люблю. В деревне, когда я еще маленькая была, я грозы совсем не боялась. Выбегу на крыльцо и стою. Молнии полощут, гром грохочет, а я стою и думаю.
— О чем же?
— О разном… Я мечтать люблю. — доверчиво призналась девушка. — И еще мне сны особенные снятся. Города с широкими улицами, а на них добрые люди. Хулиганства никакого нет, и все друг другу помогают. Дома без замков, окна открыты, и ребятишки с портфелями в школу бегут. Мужчины женщин не обманывают…
— Хорошие тебе снятся сны. Я в детстве тоже много красивых снов видела, но в жизни они ни разу не сбывались.
— Все равно верить надо, — убежденно возразила Даня. — Когда веришь, жить легче.
— А если знаешь, что верить нельзя? Вот, например, ты верила, что человека нет, что он убит. Погиб еще на воине. А он, оказывается, живой.
— Как же так может быть? — удивилась Даня. — Это у вас так получилось? В музее… Вы прямо с лица изменились. Я хотела подойти, а вы все в сторонку, в сторонку… В музее?
— Да, — глухо, одолев вдруг преграду недоверия внутри, подтвердила Наталья Александровна, взглянула в молодые глаза Дани и поняла, что должна рассказать девушке, что случилось с санинструктором Сиверцевой в Сермягских болотах.
Туча разрасталась, затягивала небо, смывала лазурь, нависала душным пологом. Налетел ветер. Взбулгачил воду, покатил по ней острые гребни.
Ударила молния, облив все вокруг вспышкой мертвящего пламени, раскололась на желтые косые прутья, ударилась о землю и разбилась. Гром грохнул невиданно гулкий в темном небе, как в пустой бочке, и тут же хлынул косой дождь. Струи с грохотом забарабанили по железу палубных надстроек, разбивались в пыль о поручни и шлюпбалки, отлетали от задраенных люков и иллюминаторов, сбирались в потоки и с сытым урчанием катили вдоль бортов, сливаясь в реку.
Сквозь дождь небо пластало желтым огнем, и раскаты грома глушили слова.
— Что же вы теперь будете делать? — спросила Даня, ухватив в кулак ворот кофточки под подбородком.
— Ничего, — ответила Наталья Александровна, помолчала и добавила: — Ничего теперь уже не сделаешь.
Глава 7
Наталья Александровна надеялась, что все разрешилось в одиноком раздумье на берегу Свири, где она, как опытный шахматист, трезво оценила трудную позицию, расставила фигуры по нужным клеткам и, довольная собой, устроила круговую, несокрушимую оборону.
Но спокойствие оказалось иллюзорным. Сейчас она сознавала, что вопреки холодным командам разума вызревает в ней что-то большое и пугающее, что случившееся в музее является лишь частицей того неясного, что подспудно жило в ней.
Ожидание ведь не только временная категория, дни, месяцы и годы, отсчитанные календарем. Бывает так, что ожидание — это состояние души. Сама того не понимая, Наталья Александровна давно пребывала в нем. Она ужаснулась от мысли, что все это время пряталась от себя, старалась изо всех сил, чтобы прожитый день был похож на предыдущий, чтобы недели, месяцы и годы казались близнецами. Прошлое казалось ей теперь чем-то вроде немыслимо затянувшейся командировки, скучноватого и размеренного житья в гостиничном номере со всеми удобствами.
В Наталье Александровне росла сила сопротивления привычному течению жизни, и теперь с каждым истекающим днем и часом эта сила становилась неподвластнее разуму и житейски-практичным расчетам.
Она владела теперь ее сердцем и тревожила сильнее боли.
Сопротивляясь, Наталья Александровна не раз спрашивала себя, может ли в жизни человека произойти нечто более поразительное, нежели то, что случилось с ней в музее. И знала — может быть, потому что человеку нет завершения, как нет его у жизни.
«Человек рожден для счастья…» — пришло же в голову умному писателю сказать такую нелепость. Счастье — это когда уже все достигнуто и нет желаний. Розовая конечная станция, ухоженный обустроенный тупичок, за которым нет движения. Без движения же ничто не существует.
Наталья Александровна удивлялась упорству своей памяти и силе воспоминаний. Ей всегда казалось, что за прожитые годы то, давнее, улеглось, успокоилось, затихло. Осталось отзвуком молодости, который она по женской природе чуточку приукрашивала и хранила, как хранят иной раз давнее письмо. Забывают про них, а наткнувшись при случае, рассматривают или с улыбкой перечитывают, улыбаясь собственной наивности. Порой легко грустят. Потом укладывают найденное на старое место и снова забывают о нем на долгое время.