— Конечно, нарисовано не по первому классу, — сказал экскурсовод, приметивший выражение лица Натальи Александровны. — В войну рисовали. Был при штабе дивизии оформитель. Постарался, как умел. Важна память. В простреленной гимнастерке тоже нет высшего эстетического выражения, а ее под музейным стеклом храним. Вот соберемся со средствами и пригласим художника. Только этот холст все равно не снимем. Пусть рядом висят… С ассигнованиями пока у нас небогато, — извиняюще добавил экскурсовод. — Мы ведь больше на общественных началах… И те, кто в здешних местах воевал, нам активно помогают.

— Каким же образом?

— Приезжают. Музей смотрят, по округе бродят. Окопы свои разыскивают, землянки. Весной вот лейтенант наведывался, бывший командир стрелковой роты. Он отсюда наступал на Олонец через Сермягские болота, а потом они шли на Питкяранту. Фронтовую пилотку обещал прислать…

Невидимые провода коснулись Натальи Александровны, и был удар тока, заставивший съежиться от боли и испуга. Знакомо похолодели кончики пальцев и конвульсивно дернулось правое веко.

— Простите, товарищ, — одолевая холод, страх и боль, спросила Наталья Александровна. — Вы не могли бы мне сказать фамилию лейтенанта?

Увлеченный рассказом экскурсовод не учуял вздрогнувшего от напряжения голоса, не разглядел неровного румянца, вдруг слившегося с висков на щеки рослой, модно одетой женщины с большой брошью на вороте кофточки.

— Могу, — просто ответил он. — Мы ведем картотеку… Адреса, фамилии. Понимаете, у нас есть мысль создать стенд о послевоенных судьбах тех, кто воевал здесь, на Свири. Интересно, как сложилась их мирная жизнь. После экскурсии я покажу вам нашу картотеку.

Покусывая губы и плохо понимая, что рассказывает сухолицый человек с указкой, Наталья Александровна дождалась конца экскурсии и напомнила о себе.

— Да… Да… Лейтенант, который недавно приезжал, — заторопился экскурсовод и привел Наталью Александровну в служебную комнату, где стоял плоский ящик, аккуратно разделенный по алфавиту картонными прямоугольничками. Он быстро разыскал нужный конверт.

— Вот, пожалуйста, — поправил очки и прочитал. — Волохов Дмитрий Николаевич…

Воздух стал упруго сжиматься, с трудом протискиваясь в онемевшую от молчаливого крика гортань. Зелень берез за окнами полыхнула обжигающим полымем. Грудь стала немыслимо просторной, и разнобойно затукало в ней сердце, выискивая норку, куда спрятаться. Задрожали, стали податливо-ватными колени.

Наталья Александровна ухватилась за край стола ищущими опору пальцами. До боли впилась ногтями в некрашеные доски и устояла на ногах.

— Гвардии лейтенант, участник форсирования Свири и боев за Олонецкий укрепрайон. Награжден орденами Боевого Знамени и Красной Звезды, медалью…

Экскурсовод читал, не замечая срезавшегося, побледневшего лица Натальи Александровны и ее расширенных до черноты зрачков.

— И фотокарточка есть.

Он подал Наталье Александровне прямоугольник глянцевой бумаги с обмявшимися уголками.

На нем был Митя… Два Мити! Один с вислыми мешочками под глазами, с морщинами на узком лбу, с пролысинами и дряблым подбородком.

И второй… Молодой и знакомый Митя. Безусый, с оттопыренными круглыми ушами и ясными глазами. Тот же нос с горбинкой, те же пушистые, вразлет, брови и большой лоб без единой морщинки.

«Сын, — ошарашенно догадалась Наталья Александровна, и ей стало легче дышать. — Боже мой, конечно же, это его сын, совсем взрослый».

Она смотрела на фотокарточку возникшего из небытия лейтенанта Волохова, на его двадцатилетнего сына. До озноба, до пугающего удивления похожего на того Митю, который стал ей мужем в шалаше на Сермягских болотах.

— Не может быть! — сопротивляясь напоследок, сказала Наталья Александровна и провела по лицу растопыренными пальцами. Словно силилась снять, содрать немыслимое наваждение, призрак, галлюцинацию, отпечатанную на фотографической бумаге.

— Что не может быть? У нас, товарищ, точная картотека… Вам нехорошо? Сейчас я открою окно… Что с вами?

— Ничего, — тихо, утратив голос, ответила Наталья Александровна. — Ничего. Просто закружилась голова.

И, ощутив встревоженность экскурсовода, нашла силы объяснить:

— Мне ведь тоже довелось воевать здесь, на Свири… Только западнее, ближе к Ладоге. Лейтенант Волохов — мой однополчанин.

Экскурсовод обрадованно кивнул, присел за стол и тут же начал заполнять новый учетный конверт. Наталье Александровне пришлось отвечать на вопросы, и это помогло ей взять себя в руки. Она назвала фамилию и адрес, воинскую часть, в которой воевала на Свири, нынешнее место работы и должность.

Фотография Волохова лежала на столе.

Жив Митя! Не убит. Здоров и ходит по земле. У него есть сын. Взрослый сын. Наверное, студент. А может быть, уже работает.

Радость накатила облегчающей волной.

Жив Митя! Единое мое красное солнышко… Какое счастье узнать, что ты дышишь, говоришь, смеешься…

Но тут же стало зябко и одиноко. Десятки лет отделили их друг от друга, и в этих летах была у каждого собственная жизнь. Было время, имеющее скверное качество — необратимость. Полысевший человек на фотокарточке был, в сущности, почти незнаком Наталье Александровне. Она жадно и пытливо всматривалась в него. Глаза ревниво вбирали каждую деталь, каждую крохотную отметину, каждый штрих. Старались высмотреть давнее и убеждались, что мало осталось в нынешнем, в деловито сосредоточенном взгляде от тех несмелых и удивленно-восторженных глаз, которые следили за ней на танцах в медсанбате.

Она подумала, что жернова лет наверняка перемололи у Волохова давнее и развеяли пыль ветром времени, который рушит и крепчайшие скалы.

А вдруг он все хранит, бережно и крепко? Потаенно, в одиночку прикасается к нему нерастраченной памятью. Может, потому он и приезжал в здешний музей, потому и сберегает фронтовую пилотку. Может быть, ту, суконную, с косой дыркой, заштопанной грубыми мужскими стежками…

Что было правдой, Наталья Александровна не знала. В ней мешались радость и страх, растерянность и удивление. Память отвергала морщинистого, хмуроватого человека, тянулась к его сыну, и Наталья Александровна не могла отделаться от этого наваждения.

— У вас ничего не сохранилось из фронтовых вещей?

Голос экскурсовода вывел из оцепенения.

— Может быть, есть фронтовые фотографии?

Наталья Александровна отрицательно качнула головой. У нее есть фотокарточки военных лет, но лучше, много лучше, будет, если она не отдаст их в музей.

Наталья Александровна повернулась и пошла из маленькой комнаты с косым, срезанным с угла на угол лестницей, окном.

Экскурсовод выскочил вслед. В руке у него был конверт и фотокарточка.

— Погодите, товарищ Сиверцева! Вы же адрес однополчанина не записали! Воронежская область, город Борисоглебск…

Он назвал улицу, номер дома и квартиры, уверенный, что Наталья Александровна непременно захочет написать письмо. Да и как может быть иначе, если нашли друг друга двое фронтовиков-однополчан.

Наталья Александровна не стала записывать. Она знала, что крепче любой записи запомнит то, что сказал экскурсовод.

— Обо мне, пожалуйста, ничего не сообщайте, — строго сказала она. — Я сама… Я сама все сделаю!

— Конечно, конечно, — торопливо согласился экскурсовод, не понимая, почему так встревожилась модно одетая женщина.

Наталья Александровна ушла к реке. К зигзагам заботливо сохраняемых окопов. Придерживая юбку, спрыгнула в узкую щель, остановилась возле пулеметного гнезда, потрогала козырьки-накаты, заглянула в четырехугольную дыру пехотного укрытия.

Окопы были ухожены и прибраны. В них не было осыпавшейся при взрывах земли, не бренчали под ногами стреляные гильзы, не отдавало смешанным запахом сырых шинелей и пороховой гари. Не ощущалось опасности.

Окопы превратились в чистенькие макеты, и Наталье Александровне расхотелось бродить по ним.

Заречные леса стояли успокоенные, в ласковой зелени. Невозможно было представить, что оттуда мог ударить снайпер, могла прилететь жгучая пулеметная очередь.