Я вижу одноэтажный дом с остекленной террасой, переплеты окон которой выкрашены в белый цвет. Есть в нем что-то экстрабытовое, напоминающее те старые дома, в которых люди жили не один десяток лет, постоянно подстраивая и подновляя. Где каждый уголок обжит до такой степени, что все кажется вечным и неизменным, где ни одна вещь не должна быть переставлена или хотя бы сдвинута с места.
Там, во сне можно было бы найти слова описания, но здесь в реальности сделать это очень трудно. Наверное, дом этот – просто воспоминание из детства, когда еще все дома были одноэтажными, люди не ездили без конца с места на место, а жили и умирали в своем доме, успев иногда дожить до глубокой старости. И их дети продолжали жить там же, и так далее.
Я вижу это каждую ночь и знаю, что меня там нет. И еще я думаю, стоит ли этому радоваться или... или грустить? Нет, совсем не то – не грусть, не печаль, не тоска, а, скорее, безумный ужас, который можно испытать лишь в ночном кошмаре.
Я вхожу в дверь и иду по террасе. У входа стоит коляска с двумя близнецами. На них синие шапочки, и укрыты они белым пикейным одеяльцем. Один плачет – другой смеется. Это можно понять по лицам, потому что ни один звук не нарушает вечной тишины. Тишина эта была всегда, и дети эти были всегда. Они – декорация, они просто есть вместе со своей коляской и все.
На деревянном столе стоит грязная посуда, валяются огрызки – но ни один предмет невозможно сдвинуть с места. Все это просто есть. Жесткая форма, которая бог знает, что закрепляет собой, какие значения или знаки ирреальности моего сознания. Все, что здесь есть, – все твердо и неизменно и потому напоминает могильные плиты под сводами собора или бесконечные залы колумбария.
Впрочем, здесь есть один предмет, который движется. Это – маленькая девочка в красном цветастом платье, в безобразном переднике и с торчащими, как у старой куклы, косичками. Она подметает пол, безмолвно находясь одновременно во всех комнатах. Я знаю, что во всех. Я вижу ее – она движется, но является такой же постоянной, твердой и вечной, как и все остальное. Ее я очень боюсь – она другая. Я всеми чувствами ощущаю ее чужеродность. Она не угрожает, не говорит, не нападает, но ее я боюсь едва ли не сильнее самого большого страха, таящегося в этом доме. Страх этот находится в самой дальней комнате, заставленной всяким хламом. Я знаю, где он сидит, и всегда безошибочно его нахожу, потому что проделываю этот путь тысячи раз – и всегда нахожу его. Страх – это большой стеклянный сундук. Стоит поднять его крышку, как на дне сами собой начинают образовываться жабы, они бесконечно самообразуются, выпрыгивают и приклеиваются к одежде, к рукам, к лицу. Я с отвращением отдираю от себя эти липкие холодные тела и знаю, что если не успеть, то жаба срастется с тобой – и это ужасно и отвратительно. Но, конечно, я удачлив и хитер, мне всегда удается вовремя спастись и убежать. Пронестись в панике по анфиладе вечных комнат, и на пределе душевных сил в последний раз испугаться чистоплотной девочки в фартуке. Бежать, бежать мимо коляски по деревянным ступенькам и каменной дорожке. Бежать так, словно кто-то преследует. Кричать и не слышать своего голоса, и не чувствовать своих ног, и не уметь взлететь, хотя раньше умел.
Вот тогда я и встречаю этого человека. Он мне абсолютно незнаком, но что-то мне в нем не нравится, и тогда я хитростью засылаю его в дом. Я знаю, что он не вернется оттуда, и с интересом жду, когда меня начнет мучить совесть. А потом вдруг понимаю, что жду этого напрасно, и совесть будет мучить не меня, а того, кто моими глазами был в этом доме, того, кто открыл этот сундук и испугался девочки. Того, кто отправил незнакомца на смерть. Это его воспоминание, а вовсе не мое. Это он вернется в дом и погибнет вместе со своей жертвой потому, что его замучает совесть. А у меня останется лишь горечь оттого, что еще один эпизод прожит не мной, а мой день снова прошел впустую, выпал из моей жизни – безликий и белесый, ни радостный, ни грустный, – никакой.
Я делаю что-то, но совсем не то, что хочу, а лишь то, что может сделать каждый.
Кому-то выпадает жить и создавать ситуацию. Кому-то – слушать, видеть, размышлять.
А я люблю покой. Поэтому и самоустраняюсь. Никто не узнает – кто я и что я. Просто единица или, как принято выражаться в научной литературе, сторонний наблюдатель. Я только слушаю, думаю и молчу.
– Согласно буддийским верованиям, существуют различные круги ада. Но, в общем, ад можно разделить на три круга: дальний ад, ближний ад и ад одиночества. Помните слова: “Под тем миром, где обитает все живое, на пятьсот ри простирается ад”? Значит, еще издревле люди верили, что ад – преисподняя. И только один из кругов этого ада – ад одиночества – неожиданно возникает в воздушных сферах над горами, полями, лесами.
Последняя пассажирка восточного рейса прошла наверх в зал ожидания аэропорта. Макс сверлит взглядом ее черную спину, раздраженно рассматривая слишком узкую юбку и слишком толстые ноги. Ее волосы слишком рыжие, а сумка, вяло болтающаяся в расслабленной руке, слишком бесформенна и потерта. Последний пассажир не должен быть таким. Макс пытается подобрать слово: “Последний пассажир не должен быть таким... таким обыденным”. Вот. Но, наконец, женщина уносит и свои толстые ноги, и свои рыжие волосы.
Все. Проводы закончены, и Макс поворачивает в сторону кафетерия.
Здесь, сидя за чашкой мутного кофе, он думает о том, что остался совсем один, а это значит, что не нужно спешить домой.
Он смотрит на черную, покрытую мутной пленкой жидкость и встряхивает чашку. Муть раскалывается на ровные квадраты и напоминает рассохшуюся на солнце глину...
– Но это же так просто, Маргарита. “Джая, джая, Кали ту!” Два человека двигаются в одном ритме: “Джая, джая. Кали ту” и их обволакивает общее поле. В этот момент они становятся одним существом, сгустком энергии, плотным, как протеин. И тогда вдвоем они могут все... Это такая власть... Марго, Марго, почему ты меня не слушаешь? Повернись чуть-чуть к свету, самую малость. Не так. Подожди, я сам поверну твое лицо как надо. Такое освещение, по-моему, лучше. Да, так на чем я остановился? Вот ты говоришь, что культ Кали – это кровавые жертвы и все такое прочее. Мне просто смешно, когда ты так рассуждаешь. Начать хотя бы с того, что об этом, практически, ничего не известно. Я ни за что не поверю, что ты читаешь эти бульварные книжонки с завлекательным названием “Тантра”. Вон их сколько наплодили. Еще бы. Культ Кали запрещен, уничтожено все, что имеет к нему какое-либо отношение, а красивое слово “тантра” осталось. Вот и пишут всякие там писатели свой собственный бред, и трактуют это как кому удобно, вместо того, чтобы честно сказать: “не знаю, что и как там, у индусов, а я просто хочу трахаться”. Так нет, им еще и религию подавай, чтобы, значит, “покрасивше” было. А нам с тобой ни к чему религиозные привязки. Религия – всегда несвобода. Какие-то нормы, законы. Ужасные законы, которые просто невозможно не переступить. Искусство – вот единственно верный закон. А Кали – Кали это любовь, это поэзия, и это возможности, каких свет не видывал. Сейчас ты начнешь говорить, что я давлю на тебя пошлой терминологией экстрасенсов. Впрочем, так ли необходимо всему давать имена? Пусть это называется Тантрой, магией, свободой, равенством, братством, – все равно, не вместишь ни в одно слово того, что есть на самом деле. Наверное, это просто любовь. Но такая любовь, Марго, что равной ей и быть не может. Когда ты остаешься один, а ведь рано или поздно, каждый оказывается в одиночестве, ты чувствуешь, что в твоей груди, в самом центре, – живет второй. Ты знаешь каждый его шаг, видишь все его мысли и совершаешь с ним вместе все его поступки. Словом, живешь его жизнью, в то время как он живет твоей. Ты меня понимаешь? Конечно, ты меня понимаешь.