Батист повиновался. Я заперся и лег спать, написав письмо своему отцу. Я должен сознаться, что спал превосходно и видел во сне только одну женщину — графиню Ионис.

На другой день расспросы вдовствующей графини начались самым неотвязным образом, но я довольно нелюбезно ответил, что не видел ни одного сна, который стоило бы запомнить. Почтенная женщина пришла в недоумение.

— Держу пари, — сказала она Зефирине, — что вы не поставили в комнату господина Нивьера ужина для дам.

— Простите, графиня, — ответила Зефирина, взглянув на меня с укором.

Графиня Ионис тоже посмотрела на меня так, словно желала сказать, что я недостаточно любезен. Аббат вскричал наивно:

— Это удивительно! Значит, такие вещи случаются только мной?

Он уехал после завтрака, и госпожа Ионис назначила мне встречу в библиотеке в час. Я был там с двенадцати; но графиня передала мне через Зефирину, что она должна принимать докучные визиты и что она просит меня терпеливо ждать. Это было легче просить, чем исполнить. Я ждал. Минуты казались мне веками. Я спрашивал себя, как мог я до сих пор жить без этих встреч, которые я называл уже ежедневными, и как буду я жить тогда, когда их нельзя будет ожидать. Я выискивал средства, каким бы образом сделать их необходимыми и в будущем, и, решившись, наконец, затягивать изо всех моих слабых сил процесс, я принялся изобретать тысячи уловок, в которых было очень мало здравого смысла.

Расхаживая в волнении по галерее, я останавливался время от времени перед фонтаном и садился иногда на его края, окруженные великолепными цветами, со вкусом расположенными в расселинах скалы, служившей пьедесталом для мраморной группы. Это необработанное основание придавало больше законченности скульптурному произведению и позволяло воде, падая, рассыпаться блестящею скатертью в нижних резервуарах, украшенных водяными растениями.

Этот уголок был восхитителен, и отблеск разноцветных стекол придавал по временам призрак жизни фантастическим фигурам изваяния.

Я смотрел на нереиду с изумлением: я находил ее прекрасной и наконец стал понимать возвышенный смысл этой таинственной красоты.

Я уже не старался больше критиковать эту фигуру, сравнивая ее с графиней Ионис. Я чувствовал, что смешно сравнивать вещи и существа, между которыми нет ничего общего. Это гениальное произведение Жана Гужона было прекрасно само по себе. Лицо отличалось возвышенной кротостью. Казалось, она соединяла вдумчивость с чувством покоя и благоденствия, подобного ощущению свежести, производимому непрерывным журчанием ясных вод фонтана.

Наконец пришла графиня Ионис.

— Я должна вам сообщить новость, — сказала она мне, дружески усаживаясь рядом со мною. — Вот какое странное письмо получила я от графа Иониса…

И она показала мне его с доверием, которое глубоко тронуло меня. Я вознегодовал против мужа, письма которого, адресованные к такой жене, могли быть показаны без всякого смущения первому встречному.

Письмо было холодным, длинным, почерк тонкий и прерывистый, правописание сомнительное. Вот сущность этого письма:

"Вы не должны иметь сомнений в том, что необходимо довести дело до конца. Я со своей стороны не сомневаюсь в том, что необходимо воззвать к суровой законности. Я отказываюсь от всякого иного способа решить дело, кроме того, который я предложил Элланям, и я хочу видеть окончание процесса. Вы можете, когда он будет выигран, протянуть им руку помощи. Я не воспротивлюсь вашему великодушию, но я не хочу никаких уступок. Их адвокат оскорбил меня при ведении дела в первой инстанции, а апелляция, которую они подали, сама по себе является неслыханной дерзостью. Я нахожу, что Нивьер слишком медлителен, и я послал ему сегодня письмо с выражением моего неудовольствия. Действуйте со своей стороны, пробудите его усердие, если только вы не получите какого‑нибудь высшего указания от… Вы знаете, что я хочу сказать, и я удивляюсь, что вы не сообщаете мне ничего о том, что могло быть подмечено в комнате… со времени моего отъезда. Неужели ни у кого не хватило храбрости провести в ней ночь и записать все, что ему будет сказано? Можно ли довольствоваться уверениями аббата Ламира, которого я не считаю серьезным человеком? Добейтесь от человека, достойного доверия, чтобы он сделал такой опыт, если уж вам самой не хватает мужества испробовать этого, чему я, впрочем, не удивляюсь".

Прочтя мне эту последнюю фразу, госпожа Ионис разразилась взрывом смеха.

— Я нахожу господина Иониса очаровательным! — сказала она. — Он льстит мне, чтобы побудить меня подвергнуться опыту, на который сам он никогда не мог решиться, и негодует на трусость людей, которым сам он никогда не решался показать пример храбрости.

— Что мне кажется всего замечательнее во всем этом, — сказал я ей, — так это то, что граф Ионис верит в привидения и необыкновенно высоко ставит указания, которые они могут ему дать.

— Вы видите, — сказала она, — что в этом единственное средство поколебать его суровость против бедных Элланей. Я вам говорила это и повторяю еще раз, а вы не хотите уступить, несмотря на то, что нам представляется отличный случай. Ведь в этих зеленых дам здесь верят настолько твердо, что достаточно будет только вашего честного слова.

— Мне кажется, что мне пришлось бы в таком случае взять на себя роль обманщика, так как граф Ионис требует подтверждения со стороны лица, достойного доверия.

— И вы боитесь показаться смешным, вы боитесь насмешек, шуток, которыми вас будут осыпать. Но я могу поручиться вам за полное молчание на этот предмет графа Иониса.

— Нет, графиня, нет! Я не боюсь ни насмешек, ни осуждения, раз дело касается того, чтобы повиноваться вам. Но вы сами будете меня презирать, если я дам ложную клятву, Почему не склонить вашего мужа к соглашению с Элланями, которое было бы почетно для них?

— Но вы отлично знаете, что способ, предложенный графом Ионисом, не почетен для них.

— А вы надеетесь изменить его побуждения?

Она склонила голову и умолкла. Таким образом она красноречиво, хотя и без слов, дала мне понять, каким бессердечным и безнравственным человеком был ее муж, равнодушный к ее прелестям и преданный разгульной жизни.

— Однако, — возразил я, — он предоставляет вам быть великодушной после победы.

— Но разве он думает о том, с кем я имею дело! — вскричала графиня Ионис, краснея от гнева. — Он забывает, что Эллани — это само благородство, и никогда они не захотят получить в виде милости и благодеяния то, что по справедливости считают законной собственностью их семьи.

Я был поражен страстностью, какую она вложила в этот ответ.

— А вы связаны тесной дружбой с Элланями? — спросил я ее. — Я не знал этого.

Она опять вспыхнула и ответила отрицательно.

— У меня никогда не было особой дружбы с ними, — сказала она, — но они мне настолько близкие родственники, что я считала свою честь и их: честь за одно. Я уверена, что воля моего дяди состояла в том, чтобы передать им свое состояние. Он хотел это сделать, тем более что граф Ионис, женясь на мне, как говорится, за красоту, не сразу принялся искать для меня наследство и захотел признать завещание недействительным лишь из‑за несоблюдения каких‑то формальностей.

Затем она прибавила:

— А разве вы не знаете никого из Элланей?

— Я часто видел отца, но детей никогда. Сын его, кажется, служит офицером в каком‑то гарнизоне…

— В Туре… — подсказала она живо.

Но затем еще живее она прибавила:

— По крайней мере, насколько я знаю.

— Говорят, что он очень красив?

— Говорят. Я не видела его с тех пор, как он вырос.

Этот ответ меня успокоил. Мне пришла было в голову на мгновение мысль, что причиной великодушной уступки графини Ионис была ее любовь к кузену Элланю.

— Его сестра очень красива, — сказала она. — Вы никогда ее не видели?

— Никогда. Кажется, она еще в монастыре?

— Да, в Анжере. Уверяют, что она сущий ангел. Не гордитесь же тем, что вам удастся повергнуть в нищету девицу из хорошей семьи, которая с полным правом рассчитывала на приличное замужество и на жизнь, соответствующую ее происхождению и воспитанию. В этом и кроется главная причина отчаяния ее отца. Но посмотрим; скажите мне, что вы придумали, поскольку, наверное, вы искали какой‑нибудь выход и нашли его, не правда ли?