— Не будем больше говорить об этом, — сказала мне кротко графиня Ионис, по–видимому, угадавшая страсть, которую она будила во мне. — Простите, что я подвергла вашу совесть такому испытанию. Нет, вы не должны жертвовать честью ради меня, и надо изобрести другое средство, чтобы спасти моих бедных противников. Мы поищем его вместе, так как вы теперь заодно со мною, за них, я это вижу, несмотря на ваши речи. Надо вам остаться на несколько дней со мной. Напишите вашему отцу, что я настаиваю и что вы боретесь со мною. Моя свекровь будет думать, что я изучаю с вами шансы выиграть дело. Она убеждена, что я рождена для прокуратуры, хотя, небо свидетель, до этого несчастного процесса я понимала в делах не больше, чем она сама, а это сильно сказано! Посмотрим, — прибавила она, снова оживляясь, — не будем беспокоиться и не смотрите так уныло. В конце концов мы изобретем новые причины для задержки дела. Слушайте, есть средство, очень странное, даже нелепое, но в то же время очень сильное, с помощью которого мы можем повлиять на ум вдовствующей графини и даже на ум самого графа Иониса. Вы не догадываетесь, в чем оно состоит?

— Я напрасно ломаю голову.

— Ну, вот в чем дело, заставим заговорить зеленых призраков.

— Как! Разве в самом деле граф Ионис разделяет суеверие своей матери?

— Граф Ионис храбр, тому есть тьма доказательств, но он верит в привидения и страшно их боится. Пусть три барышни запретят нам торопиться с процессом, и процесс заснет еще надолго.

— Итак, вы не находите ничего лучшего для того, чтобы мне удовлетворить желание помочь вам, как осудить меня на ужасную ложь. Ах, графиня, вы так умеете делать людей несчастными!

— Как, вы и тут видите препятствия? Но разве вы только что не делали то же самое добровольно?

— Но это была только шутка! А если в дело вмешается граф и потребует, чтобы я все честно рассказал ему…

— Да, это правда! Значит, еще один отвергнутый план. На сегодня отдохнем. Утро вечера мудренее; завтра, быть может, я придумаю что‑нибудь более подходящее. Но день наступает, идет своим чередом, и я слышу аббата Ламира, который нас ищет.

Аббат Ламир был небольшим, но очень милым господином. Хотя ему было за пятьдесят, он был еще свеж и красив. Он был добр, шутлив, остроумен, подвижен, прекрасно рассказывал, забавлял и, что касается философских воззрений, то держался мнения тех, с кем говорил, так как его задача состояла не в том, чтобы убеждать, а в том, чтобы нравиться. Он бросился мне на шею и рассыпался в похвалах, которым я не придал особой цены, зная, что он расточает их всему свету; но я оценил их теперь больше, чем всегда, поскольку мне было приятно, что их слушает графиня Ионис. Аббат хвалил мои дарования, как адвоката и поэта, и заставил меня продекламировать несколько стихотворений, которые были оценены выше, чем они того стоили. Графиня Ионис, сказав мне несколько комплиментов искренним и растроганным тоном, оставила нас, чтобы заняться делами по дому.

Аббат рассказал мне тысячу вещей, которые меня не интересовали. Мне хотелось остаться одному, чтобы мечтать, чтобы обдумывать каждое слово, каждое движение г–жи Ионис. Аббат пристал ко мне, ходил за мною всюду и поведал мне тысячу историй, которые я мысленно посылал к черту. Наконец, разговор задел меня за живое, поскольку он перешел на почву моих отношений с графиней Ионис.

— Я знаю, зачем вы здесь, — сказал мне аббат. — Она говорила мне об этом раньше. Не зная точно дня вашего посещения, она вас все время ждала. Ваш отец не хочет, чтобы она разорилась, и, черт возьми, он прав! Но он ничего не добьется, и вам придется рассориться с ней или сделать то, чего она хочет. Если бы она верила в зеленых дам, тогда куда бы ни шло, вы могли бы заставить их заговорить для ее убеждения; но она верит в них не больше, чем я или вы.

— Графиня Ионис уверяет, однако, что вы верите немного в них, господин аббат.

— Я? Она вам это сказала? Да, да! Я знаю, что она выставляет своего верного друга трусом! Ну, что же, подпевайте ей. Я не боюсь зеленых дам, я не верю в них; но я уверен в одной вещи, которая причиняет мне страх, — это в том, что я видел их.

— Но как примиряете вы столь противоположные утверждения?

— Очень просто. Привидения или существуют, или не существуют. Я видел их и заплатил за то, что знаю: они есть. Только я не считаю их злокозненными и не боюсь, что они меня прибьют. Я не рожден трусом; но я не доверяю моему мозгу, который горяч, как селитра. Я знаю, что тени не имеют власти над телом, так же как и тело не имеет власти над духом. Я это знаю, потому что я схватил за руку одну из этих девиц и не нашел в ней никакого подобия руки. С этого мгновения, которое я никогда не забуду и которое изменило все мои представления о предметах этого и иного мира, я поклялся не испытывать больше человеческой слабости. Я не боюсь стать сумасшедшим. Но тем хуже для меня, я не обладаю достаточным мужеством и не могу смотреть холодно и философски на то, что превышает мое понимание, однако зачем обманывать себя? Я начал с того, что насмехался; я вызвал видение со смехом. Видение явилось. Ну, с меня довольно видеть его один раз, и больше я не стану его вызывать.

Можно себе представить, как был я поражен всем услышанным. Аббат, очевидно, говорил искренно. Он не думал, что страдает какой‑то манией. После приключения, случившегося с ним в комнате привидений, он никогда не думал о них и никогда их больше не видел. Он добавил, что, несомненно, призраки не относились к нему враждебно и не причинили бы ему никакого вреда, если бы он имел мужество их расспрашивать.

— Но у меня его не было, — добавил он. — Я почти потерял сознание и, заметив, как я был глуп, сказал себе: пусть кто хочет проникает в эти тайны, но я этим не стану заниматься. Я не создан для таких опытов.

Я стал подробно расспрашивать аббата. Его видение до мельчайших подробностей было сходно с моим. Я должен был сделать над собой усилие, чтобы не внушить ему подозрений, что и я испытал нечто подобное. Я знал, что он слишком болтлив для того, чтобы как‑нибудь не выдать моего секрета, а я боялся насмешек графини Ионис больше, чем всех ночных призраков. Поэтому я на все расспросы аббата отвечал, что ничто не смущало моего сна, и когда наступило время, в одиннадцать часов вечера, войти в эту роковую комнату, я весело обещал вдовствующей графине запомнить мои сны и простился с обществом бодро и шутливо.

Но в душе я не чувствовал ни бодрости, ни беспечности. Присутствие аббата, ужин и разговор в присутствии вдовствующей графини сделали госпожу Ионис более сдержанной, чем она была накануне. При каждом намеке на нашу внезапную серьезную близость она, казалось, говорила: "Вы знаете, на каком условии я ее допускаю". Я был недоволен собою. Я не мог ни вполне подчиниться ей, ни возмутиться против нее. Мне казалось, что я изменил поручению, возложенному на меня отцом, причем эта измена не принесет пользы и для моей химерической любви.

Мое душевное настроение влияло и на мои ощущения, и мои красивые апартаменты показались мне темными и мрачными. Я не знал, что думать о приключении с аббатом и со мной. Не будь у меня ложного стыда, я готов был бы просить, чтобы меня поместили в другом месте, и я почувствовал сильный гнев, когда увидел Батиста с проклятым подносом, корзинкой, тремя хлебами и всем потешным прибором вчерашнего дня.

— Что это такое? — спросил я с раздражением. — Разве я голоден, разве я не только что вышел из‑за стола?

— Это правда, — ответил он мне, — и мне это кажется смешным. Но барышня Зефирина приказала мне принести все это. Я ей говорил, что вы по ночам спите, как все люди, а не кушаете; но она ответила мне со смехом: "Все‑таки отнесите. Это принято у нас в доме. Это не может стеснить вашего господина, и вы сами увидите, что он найдет вполне удобным оставить все это в своей комнате".

— Ну, нет, любезный! Сделай мне, пожалуйста, одолжение и унеси все это, не говоря ни слова прислуге. Мне нужен мой стол для письма.