Она повернула голову влево. Неподалеку от нее сидел прекрасный, как и всегда, Амлис, подобравший под себя черные ноги и опиравшийся на выпрямленные руки. Голова его была слегка откинута назад, он смотрел в небо сквозь прогал в крыше амбара. Иссерли уловила проблеск его острых белых зубов — Амлис что-то ел.

— Вы вовсе не должны сидеть около меня, — сказала она, стараясь приподнять колени так, чтобы он не заметил, каких усилий это от нее требует.

— Да я здесь днями и ночами сижу, — ответил он. — Из здания меня, сами понимаете, не выпускают. А сквозь дыру в крыше я вижу вещи удивительные.

Впрочем, теперь все его внимание было обращено на нее — Амлис встал, чтобы подойти к ней поближе. Она услышала, как его когти негромко позвякивают, ударяясь с каждым шагом о металлический пол.

Он остановился на уважительном расстоянии от нее, равном, примерно, длине человеческой руки, и снова присел, подобрав под себя ноги и опершись в пол прямыми руками, между которыми белел на груди взъерошенный мех. Иссерли и забыла уже, как черен пушок его головы, как золотисты глаза.

— А все это мясо вас не смущает? — насмешливо спросила она.

Колкость ее Амлис пропустил мимо ушей, ответив просто:

— Это уже мертвечина. И поделать я тут ничего не могу, не так ли?

— Я полагала, что вы все еще продолжаете взывать к умам и душам людей, — упорствовала Иссерли, чувствуя, впрочем, что несколько перебирает по части сарказма.

— Ну, я делаю что в моих силах, — униженно пробурчал Амлис. — Но понимаю, это безнадежно. Так что, ваше умонастроение я изменять не собираюсь.

И он окинул взглядом трюм корабля, словно оценивая размах смертоубийства и его коммерческое значение.

Иссерли всматривалась в шею и плечи Амлиса, в мех, которым ласково играл слабый ветерок. Неприязнь, каковую она считала себя обязанной испытывать к нему, ослабла, и теперь воображение рисовало ей картину, на которой его теплая шерстистая грудь прижималась к ее спине, а белые зубы нежно покусывали ее шею.

— А что это вы едите? — резко спросила она, поскольку ей казалось, что челюсти Амлиса пребывают в постоянном движении.

— Ничего, — беззаботно ответил он и сразу же зажевал снова.

Иссерли ощутила мгновенную вспышку презрения к нему: он ничем не отличался от других наделенных богатством и властью людей — с удобством врущих, надменно презирая тех, для кого вранье их совершенно очевидно. Она неодобрительно поморщилась, словно говоря: ну, дело ваше. Амлис мгновенно прочитал это выражение, даром что лицо Иссерли принадлежало к чуждой ему расе.

— Я не ем, я жую, — запротестовал он — серьезно, хотя в янтарных глазах его замерцала насмешка. — Икпатуа, если вам интересно.

Иссерли вспомнила о его печальной известности на этот счет и, хоть и заинтригованная, сочла необходимым соорудить надменную гримасу.

— Я полагала, что вы уже переросли эти забавы, — сказала она.

Однако Амлис на наживку не клюнул.

— Икпатуа — не образ жизни, подростковой или какой-то еще, — спокойно сообщил он. — Просто растение — с кое-какими уникальными свойствами.

— Хорошо-хорошо, — согласилась Иссерли, снова отвернувшись от него к звездному небу. — Так или иначе, вы все равно кончите тем, что умрете.

Она услышала смешок Амлиса, но не увидела его. И пожалела о том, что не увидела, и тут же рассердилась на себя за это сожаление.

— Для этого мне придется проглотить целую охапку травы — с меня, примерно, размером, — сказал Амлис.

Вот тут уже рассмеялась, против собственной воли, она, эта картина — Амлис, поедающий охапку травы, — показалась ей на редкость забавной. Она попыталась прикрыть усмешку ладонью, однако попытка отдалась такой болью в спине, что Иссерли замерла, беспомощно пофыркивая у него на виду. Чем дольше она смеялась, тем труднее ей было справиться с этим; оставалось надеяться, что он поймет — смех ее вызван нелепым видением; Амлис Весс, раздувшийся от травы, как беременная корова.

— А знаете, — негромко сказал он, — икпатуа — превосходное болеутоляющее. Не хотите попробовать?

Это предложение стерло усмешку с ее лица.

— Мне не больно, — холодно ответила она.

— Конечно, больно, — возразил Амлис с упреком, который его изнеженные гласные лишь подчеркивали. Разгневанная Иссерли приподнялась, опираясь на локоть, и уставилась на него самым пронзительным, какой смогла соорудить, взглядом.

— Мне не больно, понятно вам? — повторила она, чувствуя, как в ее кожу въедается холодный пот страдания.

На миг глаза Амлиса враждебно вспыхнули, но затем он поморгал, медленно и апатично, как человек, в кровь которого проникла еще одна порция успокоительного средства.

— Как скажете, Иссерли.

Насколько она помнила, имени ее он никогда еще не произносил. До настоящей минуты. Интересно, подумала она, что подтолкнуло его к этому, и повторит ли он ее имя когда-нибудь еще?

И все же, необходимо каким-то образом избавиться от его присутствия. Ей позарез нужно было проделать кое-какие упражнения, чтобы привести себя в божеский вид, — но не в его же присутствии.

Проще всего было бы извиниться и уйти в свой коттедж, куда он за ней, конечно, не потащится. Однако боль была слишком сильной, чтобы пытаться одолеть полдюжины ступенек, отделявших трюм корабля от пола амбара.

Теперь, когда она уже опиралась на локоть, можно было попробовать повести неприметно плечами, чуть подвигать спиной. Только нужно отвлечь его разговором.

— Как по-вашему, что сделает с вами отец, когда вы вернетесь? — спросила она.

— Сделает?

Он даже не сразу понял, о чем идет речь. Иссерли снова, против собственной воли вытащила на свет божий его избалованность. Ясно же: сама мысль о том, что кто-либо может сделать с ним что-то, чужда ему. Уязвимость — удел людей, принадлежащих к низшим слоям общества.

— Вообще-то, отец и не знает, что я здесь, — сказал он наконец, не сумев убрать из своего тона оттенок самодовольства. — Он полагает, что я в Иссиисе или где-то на Ближнем Востоке. Во всяком случае, при последнем нашем разговоре я сказал отцу, что отправляюсь именно туда.

— А отправились сюда, — напомнила ему Иссерли, поведя головой в сторону мяса и холодильников. — На грузовом судне «Корпорации Весса».

— Да, — усмехнулся Амлис, — но без чьего бы то ни было официального согласия.

Усмешка его была ребячливой, даже детской. Он взглянул в небо и мех на его шее снова лег, как пшеница под ветром.

— Понимаете, — сказал он, — отец все еще питает жалкую надежду, что я когда-нибудь унаследую его дело. «Все должно остаться в семье», — говорит он. Это означает, разумеется, что ему ненавистна мысль о передаче самого ценного, какой только есть на свете, нового предмета потребления, в руки одного из его нынешних конкурентов. Сейчас слова «воддиссин» и «Весс» неразделимы; каждый, кому охота полакомиться чем-то божественно вкусным, первым делом думает: «Весс».

— Что чрезвычайно удобно для вас обоих, — заметила Иссерли.

— Ко мне это никакого отношения не имеет — ну, во всяком случае, с тех пор, как я вырос настолько, что начал задавать вопросы. Отец относится ко мне, как к сассинилу. «Чего тут знать-то? — говорит он. — Урожай созревает, мы собираем его и привозим домой». Однако со мной он не так скрытен, как со всеми другими. Мне довольно продемонстрировать хотя бы намек на интерес к бизнесу, как в его оборонительных линиях появляется брешь. Он все еще надеется, что я узрю свет. Думаю, поэтому он и разрешает мне совать нос, куда я только пожелаю, — в том числе, и в док наших грузовых судов.

— И что же?

— Я вот и пытаюсь объяснить вам — что… На этом корабле я проехался… как оно называется? Зайцем.

Иссерли снова засмеялась. Суставы и мышцы ее руки устали, пришлось опять откинуться на спину.

— Думаю, чем человек богаче, тем больших усилий требуют от него старания отыскать нечто увлекательное и волнующее, — заметила она.

Амлис, наконец-то, обиделся.