— Все, — объявил он, бросив на поднос иглу с ниткой. — Кончено. Ар-рум.

И взглянул на свою гостью.

Иссерли, моргая, смотрела на него через Разделочную. Ей было трудно справляться с дыханием.

— Я не… не думала, что все… закончится так быстро, — хрипло призналась она, еще продолжая поеживаться и поджиматься. — Ожидала… что будет… куда больше крови.

— О да, — попытался успокоить ее, ероша пальцами волосы водселя, Унсер. — Быстрота сводит травму к минимуму. В конце концов, мы же не хотим причинять животным лишние страдания, верно?

Он позволил себе легкую улыбку гордости:

— Мясник, знаешь ли, обязан быть немножко хирургом.

— Да, она… очень впечатляет, — похвалила его Иссерли, жалкая, дрожащая, обхватившая себя руками, — твоя работа.

— Спасибо, — поблагодарил ее Унсер и, застонав от облегчения, опустился на четвереньки.

Енсель уже наклонил «Люльку» вбок, двое других приподняли водселя и переложили на поддон, чтобы покатить его к лифту.

Иссерли покусывала, боясь заплакать от разочарования, бесчувственные губы. Как могло все завершиться настолько быстро? И почти без насилия, почти без… драмы! Сердце ее колотилось, глаза жгло, она стискивала кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Ей требовалось выпустить наружу гнев, который вздувался в груди, грозя разорвать ее, а испытаниям водселя уже пришел конец, он уже был на пути к его сидевшим в вольерах сотоварищам.

— Да не цепляйте же вы его ногами за гребаный порог, — сердито крикнул Унсер мужчинам, заволакивавшим свою ношу в лифт. — Тысячу раз говорил!

И подмигнул Иссерли, словно признавая, что она — только она из всех людей — имеет точные представления о том, сколько раз он бранил по этому поводу работников фермы.

— Ну ладно, может и сотни, — признал он.

Лифт зашипел и закрылся. Иссерли и Унсер остались в большой комнате наедине с «Люлькой» и запахом горелого мяса.

— Ар-рум, — провозгласил Унсер, когда молчание стало неловким. — Чем еще я могу быть полезен тебе?

Иссерли крепко обняла свое тело руками, стараясь удержать в себе все, что рвалось из нее наружу.

— Я вот… подумала, — сказала она. — Остались у тебя какие-нибудь… какие-нибудь еще не разделанные… месячники?

Унсер просеменил к чану с водой, окунул в нее руки.

— Вообще-то, — ответил он, — мы заготовили их столько, сколько требуется.

Плеск воды вторил гармониям лившейся из динамиков музыки.

— То есть, пригодных для разделки уже не осталось? — спросила Иссерли.

— Да нет, я придержал одного, — ответил Унсер, подняв руки над чаном и резко подергивая ими, чтобы стряхнуть избыток воды. — Пусть посидит до следующего раза.

— А почему ты не отправил его в этот раз? — не отступалась Иссерли. — Я бы с удовольствием посмотрела…

Она снова прикусила губу:

— …посмотрела, как ты изготавливаешь конечный продукт.

Унсер стеснительно улыбнулся и опять опустился на четвереньки.

— Увы, обычная квота уже отгружена, — с легчайшим намеком на сожаление сообщил он.

— Ты хочешь сказать, — настаивала Иссерли, — что в корабле не осталось свободного места?

Унсер осматривал свои ладони, поочередно отымая руки от пола.

— Да нет, места там полным-полно, — меланхолично ответил он. — Дело попросту в том… ар-рум… ну, в общем, Они (он указал глазами на потолок), видишь ли, рассчитывают получить определенный объем мяса. Примерно такой же, какие мы отправляем всегда. Если пришлем больше, они и на следующий месяц будут ждать того же, понимаешь?

Иссерли прижала ладони к груди, стараясь угомонить бешено застучавшее сердце. Не получилось, слишком толстая промежуточная прокладка отделяла одни от другого.

— Ничего страшного, — заверила она Унсера сдавленным от нетерпения голосом. — Я… я могу добывать больше водселей. Это не сложно. Они сейчас стадами вокруг бродят. А мне работа дается все легче и легче.

Унсер смотрел на Иссерли, наморщась, недоумевая, явно не понимая, что на нее нашло. Иссерли смотрела на Унсера, обмирая от яростного желания. Те части женского лица, какие могли бы молить его, заклинать, не прибегая к словам, были отняты у нее или изувечены. Остались только глаза. И глаза ее сияли, немигающие, устремленные на Унсера через разделявшее их пространство.

Несколько минут спустя в Разделочную привели, исполняя приказ Унсера, последнего живого месячника.

Этого, в отличие от его парализованного предшественника, нести не пришлось, он смирно шел сам, ведомый двумя мужчинами. Собственно говоря, необходимость вести его отсутствовала, большое розовое тело водселя продвигалось, шаркая ногами, вперед, точно сомнамбула. Мужчины просто подпихивали его боками всякий раз, что он запинался или норовил, как им казалось, уклониться в сторону. Они провожали его: вот правильное слово. Провожали к «Люльке».

Косной его разбухшая туша была настолько, что, когда он достиг «Люльки» и получил толчок, то просто повалился, точно срубленное дерево, с мясистым шлепком обрушившись на гладкий тушеприемник. На лице водселя выразилось удивление, собственный его слоновий вес заставил животное сползти по скользкому наклонному желобу вниз, мужчинам осталось лишь подправить это движение так, чтобы плечи водселя легли в предназначенные для них гнезда.

Иссерли подступила поближе, ей нужно было видеть лицо водселя — поблескивавшие под лысым куполом его головы свиные глазки были слишком малы, чтобы она могла издали прочитывать их выражение. А она не должна была — любой ценой — пропустить то, что в них вот-вот обозначится.

Месячник моргал, быстро-быстро; огромный лоб его пошел морщинами. На него надвигалось нечто, способное превозмочь его стоическую выносливость. Он уже научился полагаться лишь на собственную огромную тушу, на свое безразличие к неудобствам. Но сейчас чувствовал, что для предстоящего сил ему может и не хватить. Беспокойство нарастало в нем, силясь отыскать место для самовыражения на его перекормленной физиономии.

Этот водсель, хоть и напичканный успокоительным, боролся — не с мужчинами, которые удерживали его, но, скорее, с собственной памятью. Ему казалось, что он уже где-то видел Иссерли. А может быть, он просто сообразил, что только Иссерли и обладает в этом помещении хоть каким-то сходством с ним. Если кто-нибудь с ним что-то и сделает, так наверняка она.

Иссерли подступила к водселю еще на шаг, предоставив ему возможность сосредоточиться на ней. Она тоже пыталась отыскать в своей памяти место, в котором он укрывался. Ресницы водселя — единственные уцелевшие на его голове волоски — были на редкость длинными.

Он с такой натугой пытался припомнить Иссерли, что, похоже, и не заметил, как ко лбу его опускается что-то похожее на штуцер бензинового шланга, прикрепленный длинным, гибким кабелем к основанию «Люльки». Унсер приложил металлический кончик «штуцера» ко лбу водселя, к гладкому участку между двумя морщинами, и сжал его рукоять. На миг освещение Разделочной почти неосязаемо потускнело. Водсель успел моргнуть только раз, а электрический разряд уже просквозил его головной мозг и ушел в волокна спинного. Легкий дымок поднялся над становившимся все более темным пятном на его лбу.

Унсер, отдернул подбородок водселя, отчего шея животного выставилась всем напоказ. А следом грациозными, порхающими движениями запястья вскрыл ее артерии и отступил, когда из них ударила кровь, такая горячая, что над ней завился парок, казавшаяся поразительно красной на серебристом металле поилки.

— Да! — невольно вскрикнула Иссерли. — Да!

Крик ее еще продолжал звенеть по углам Разделочной, а всякая деятельность в этой комнате уже прекратилась. Страшное молчание повисло в ней и тонкая напевная музыка делала его лишь более страшным. Единственным, что сохранило здесь способность к движению, была кровь, безостановочно бившая из рассеченной шеи водселя, пенясь, поблескивая, бурля, заливая его лицо и бритую голову, колыша ресницы, как колышет волна прилива побеги морской травы. Мужчины — Унсер, Енсель и прочие — стояли, точно закоченев. И каждый смотрел на Иссерли.