Разделочная была самой большой в лабиринте образующих Транзитный уровень соединенных комнат. Просторная, с высокими потолками и резким светом, не оставлявшим даже намека на тень ни в одном ее углу, она походила на автомобильный салон, лишенный обычного его содержимого и переоборудованный для выполнения задач свойства более органического. Дышалось здесь легко, благодаря немалому количеству вмонтированных в беленые стены кондиционеров. Воздух Разделочной даже попахивал, отдаленно впрочем, морем.

Вдоль трех ее стен тянулись длинные металлические лабораторные столы, за которыми сейчас никто не работал. Енсель и прочие мужчины, равно как и Унсер, Главный раздельщик, стояли в центре зала, у хитроумного агрегата, именовавшегося, как знала Иссерли, «Люлькой».

Собранная из деталей обычных фермерских механизмов, «Люлька» представляла собой шедевр конструкторской мысли. Основу ее составлял снятый с бульдозера подъемный механизм, к которому приварили изготовленную из нержавеющей стали поилку для скота. Над поилкой на уровне человеческой груди располагался двухметровый обрезок зернового желоба с загнутыми вовнутрь опасными острыми краями. Поблескивающий, элегантный, как гигантский соусник, желоб, наклон которого изменялся укрытыми от глаз шарнирами, находился сейчас в идеально горизонтальном положении.

Управлял механизмом наклона Енсель, страшно гордившийся тем, что ему доверен ответственный пост личного ассистента Главного раздельщика; двое его дружков исполняли сейчас работу, не требовавшую особо точного глазомера — раздевали лежавшего рядом с «Люлькой» водселя.

Унсер, Главный раздельщик — или мясник, как он все еще предпочитал себя называть, — омывался. Подтянутый, жилистый мужчина, Унсер оказался бы, став двуногим, лишь на самую малость выше Иссерли. Зато он обладал узловатыми запястьями и мощными руками, которые протягивал сейчас, присев на корточки, к металлической ванне.

Унсер поднял свою почти до странного маленькую, покрытую жесткой щетиной голову и потянул носом воздух, словно почуяв появление в нем незнакомого запаха — Иссерли, не водселя.

— Ар-рум, — пророкотал он. Это не было словом из языка людей либо водселей. Унсер просто прочищал горло.

Иссерли вышла из лифта и тот закрылся за ее спиной. Она предполагала, что ее встретят выражениями недовольства или приветствиями. Но не получила ни тех, ни других — мужчины продолжали заниматься своими делами так, точно она была невидимкой. Енсель катил к рабочему месту Унсера тележку с поблескивавшими инструментами. Двое его раздевавших водселя закадычных дружков сопели и пыхтели от усилий, которых требовала выполняемая ими работа, впрочем, звуки эти заглушались доносившейся отовсюду музыкой.

Настоящая музыка, человеческая, изливалась в Разделочную из врезанных в ее стены динамиков. Тихое пение и треньканье инструментов сообщали Разделочной согревавший душу привкус родного дома, пропитанного ароматом памятных с детства мелодий, умиротворенно шипевших и погуживавших.

Мужчины уже стянули с новодоставленного водселя пушистый свитер и теперь возились с прочей его одеждой. Бледное тело водселя оказалось закутанным во многие слои ткани, похожие на листы капустного кочана или луковичную шелуху. Собственно водселя было под ними меньше, чем надеялась Иссерли.

— Аккуратнее, аккуратнее, — проурчал Унсер, увидев, как эти двое неуклюже заскребли по лодыжкам водселя, стягивая с него толстые шерстяные носки. Голени сидящего в вольере животного вступают в непосредственный контакт с экскрементами, которые оно извергает, и потому любая ранка на ногах грозит нагноением.

Натужно отдуваясь, двое завершили свою работу и бросили последнюю маленькую одежку поверх груды прочей. Все эти годы Иссерли получала уложенную в пакет одежду и личные вещи водселей у двери амбара; сегодня она впервые увидела, как такой пакет наполняется.

— Ар-рум, — снова пророкотал Унсер. Помогая себе хвостом, он на задних ногах подошел к «Люльке», так и держа руки вытянутыми вперед. Они отливали чернотой, такой же, как у Амлиса, даром что весь прочий мех Унсера был серым. Впрочем, объяснялось это тем, что он только-только вымыл их по самые плечи и мех, пропитанный водой, плотно прилег к коже.

Унсер смерил Иссерли резким взглядом, словно бы лишь теперь обнаружив ее присутствие.

— Чем могу быть полезен? — строго спросил он, соединив руки кружком и разглаживая ладонями мех предплечий. Капли воды падали на пол у его ног.

— Я… просто пришла посмотреть, — ответила Иссерли.

Главный раздельщик впился в нее подозрительным взглядом, и Иссерли обнаружила вдруг, что горбится, прикрывая груди скрещенными руками, стараясь придать себе облик, сколь возможно более человеческий.

— Посмотреть? — недоуменно повторил Унсер и взглянул на мужчин, силившихся оторвать водселя от пола.

Иссерли кивнула. Она более чем сознавала, что целых четыре года избегала появляться здесь, а с Унсером разговаривала только в столовой. И надеялась, что их редкие беседы позволили ему, по крайней мере, понять, как она уважает его и даже немного побаивается. Унсер был, подобно ей, настоящим профессионалом.

Он снова прочистил горло. Унсер постоянно прочищал его — мужчины говорили, что из-за болезни.

— Ну что же… только близко не подходи, — ворчливо попросил он. — Вид у тебя такой, точно ты по грязище ползала.

Иссерли еще раз кивнула, отступила на шаг.

— Хорошо, — сказал Унсер. — Укладывайте его.

Квелое тело водселя плюхнули в «Люльку», повернули лицом к бившему с потолка флуоресцентному свету. Затем аккуратно расправили его конечности, поместили плечи в специальные выдавленные по их форме углубления в металле. Голова водселя легла на самый край желоба, волосы повисли над огромной стальной поилкой.

Все это время покорно гнувшийся так и этак водсель ни одного самостоятельного движения не произвел, если не считать таковыми самопроизвольные подергивания яичек в его поджавшейся мошонке.

Как только тело приняло положение, удовлетворившее Унсера, а тележку с инструментами придвинули к «Люльке», мясник принялся за работу. Упершись хвостом и одной ногой в пол, он поднял другую к лицу водселя, вставил два согнутых крюками пальца в его ноздри и потянул вверх, отчего голова животного откинулась, а рот широко раскрылся. Помедлив лишь для того, чтобы удостовериться в устойчивости своего тела, Унсер изогнул остававшиеся свободными руки назад и снял с подносика за его спиной два инструмента — один, серебристый, выглядел как вытянутая буква q, другой походил на крошечный серп. Оба немедленно опустились в рот водселя.

Иссерли вытянула шею, чтобы получше все разглядеть, однако увидела лишь большие запястья Унсера и его пальцы, производившие, отрезая язык водселя, круговые движения. На щеках животного запузырилась кровь, Унсер повернулся, чтобы бросить на подносик лязгнувшие о него инструменты. Ни на миг не помедлив, он схватил смахивавший на большую крестовую отвертку электрический приборчик и, напряженно наморщась, ввел его в рот водселя. Между ловкими пальцами Унсера, отыскивавшего безудержно кровоточившие сосуды и с трескливым жужжанием прижигавшего их, заполыхал яркий свет.

Ко времени, когда в воздухе потянуло горелым мясом, Унсер уже аккуратно осушал рот водселя специальным всасывающим жидкость приспособлением. Водсель закашлялся: то было первое серьезное свидетельство того, что он не мертв, но поражен — не очень серьезно, впрочем, — икпатуацией.

— Вот и умница, — пробормотал Унсер, пощекотав кадык животного, чтобы заставить его сделать несколько глотательных движений. — Ар-рум.

Убедившись, что со ртом водселя все в полном порядке, Унсер занялся его гениталиями. Взяв чистый инструмент, он вскрыл мошонку и быстрыми, деликатными, почти трепетными движениями скальпеля подрезал и удалил тестикулы. Работы тут было меньше, чем с языком, и отняла она всего секунд тридцать. Иссерли еще не успела понять, что произошло, а Унсер уже прижег кровоточившие сосуды и начал сноровисто зашивать мошонку.