Всесильный паракимонен и жестокий куропалат поставили на ноги всех шпионов, сыщиков и полицию, но того человека нигде не нашли. Тогда Никифор дал полную волю своему гневу. Он ругал их самыми отборными словами:
- Вы старые бабы, - кричал он. - Вас надо отправить на огород вместо чучел, чтобы пугать ворон, а не управлять государством.
Исхудалый, со впалыми щеками, с отросшими грязными космами, спускающимися до плеч, со сверкающим мрачным взглядом, с седою нечёсаной бородой, с отвислым животом, колышущимся как кошель под холщёвой нестираной туникой, сгорбленный и казавшийся очень маленьким, он, шмыгающий по спальне из угла в угол, бряцающий веригами и орущий - был действительно очень страшен.
Паракимонен и куропалат в ужасе жались к стенам и при его приближении вздрагивали. Иногда он походя хватал что-нибудь и кидал в своих любимцев. Те очень ловко увёртывались.
- Вы - самые властные люди после василевса, ограбили государство, и я это знаю. Ты, - обращался он к Василию, - богаче меня в тысячу раз, ты можешь выставить армию на свои деньги и крестьян со своих земель столько же, сколько и я - твой василевс. Откуда всё это у тебя? Конечно - награблено. А ты, забулдыга, - кричал он на брата, - разорил народ на поставках хлеба, а ненависть его обрушивается на мою голову, минуя твою дурацкую. Вы самые близкие мне люди, но и вы настоящие жулики. Как жить, как царствовать, как управлять?!
Лев Фока, у которого трещала голова с похмелья и который рвался в компанию собутыльников и развратных женщин, вяло подбирал слова оправдания, но ничего не находил, кроме обычной ссылки на то, что брату василевса всегда всех труднее, виноват василевс - виноват и брат. И хотя Никифору до тошноты надоели эти слова от бесконечного их повторения, но и они теперь в глубине его души производили должное действие: кто-то всё-таки есть, кто за царя страдает. Он не мог не видеть в этом правды, и она сближала его с братом. На Льва падала ответственность за Никифора. Вот почему Никифор неосознанно, но всё-таки любил этого одутловатого, морально растлённого, пьяного, энергичного, неукротимого брата. Они несли вместе иго достославных Фок.
Как всегда, обругав куропалата и дав ему две затрещины, василевс стал отходить, сорвав свой гнев. Лев упал на ковёр и остался лежать, продолжая долго и притворно охать.
Паракимонена василевс не решился ударить, но выругал всех его помощников, придворных, землевладельцев, которые хватают чины, обескровливают государство, обворовывают казну, отнимают у крестьян землю, тем самым лишая державу надёжных плательщиков и солдат.
В такую минуту царь укорял всех своих царедворцев в эгоизме, в расточительстве, в вероломстве и кричал:
- Вот погодите, я лишу эти ничтожества их страшной власти. Я выколю им глаза и трупы брошу на растерзание псам.
Паракимонен никогда не оправдывался, он всегда терпеливо молчал, он досконально изучил нрав царя, и был неуязвим. Если бы он стал отрицать то, в чём обвинял его Никифор, то стал бы лгать и тем самым страшно обозлил бы василевса. Если бы он согласился с Никифором, он стал бы ненавистен царице, которая осуждала политику царя и сама насаждала при дворе лицемеров, разврат, роскошь и расточительность. А до слуха царицы быстро долетали слова царедворцев, где-либо высказанные. Она тоже имела свою дворцовую скрытую сыскную армию, ей преданную и только ей подчинённую. Паракимонен знал, что многие царедворцы, евнухи, стражники, телохранители царя, а также вся женская половина дворцовой прислуги - на тайной службе у императрицы. Вот почему Паракимонен молчал. К тому же он на опыте убедился, как много из того, что совершалось в недрах дворца, не мог предвидеть никто, даже он. А это развивало проницательность и осторожность.
- Владыка, - сказал он. - Действительно, есть признаки каких-то загадочных слухов в городе и среди духовенства ещё не совсем умолкло раздражение против законодательных мероприятий василевса. Но где и когда не роптали на великих людей? Никогда и нигде василевсы не угождали презренной черни.
Упоминание о раздражении духовенства против царя отводило гнев от паракимонена.
- Мерзкие корыстолюбцы! - закричал он. - Приучились только сладко пить, обжираться, да заводить бесстыдных потаскушек. Святые отцы называются, схимники, преподобные и всяко… Превратили свои монастыри в грязные лупанары.
- И не простят, себялюбцы, - сказал он сам себе.
- Они до края могилы дойдут, - сказал брат, не поднимаясь, - а василевсу всегда напоминать будут, как он запретил им основывать новые монастыри, расширять земельные владения… А придворные всегда будут ненавидеть тебя за разные сокращения расходов на пиры да на подарки… Привыкли при прежних царях-то, сволочи…
Лев от своего даровитого брата сумел научиться только забористой солдатской ругани. Он поднял голову, поглядел снизу на царя. Тот ничего не сказал. Тогда куропалат стал подниматься с пола.
- Государь! - сказал он жалобно. - Они подогреваются словами и примером самой царицы, у которой нет удержу в тратах на наряды, на пирушки, на удовольствия. Однако я имею основание подозревать, что сколько бы она ни тратила, все считает недостаточным, а тебя жадным псом. В гинекее главное гнездо твоих врагов. Там ищи измену, поверь мне… там… там…
- Что ты городишь, безумец, или спьяна? Вот я велю постричь тебя в монастырь, посажу на хлеб да на воду, будешь поумнее и поскромнее. Перестанешь клеветать на царицу.
- Я должен, владыка, предупреждать тебя всё о том же. Монастырь мне не страшен. Даже убей меня на этом месте, только выслушай. Главное гнездо заговора - у царицы в спальне… Да, да! В гинекее постоянное шушуканье и у каждой патрикии такой вид, точно она владеет сокровенной государственной тайной… Все прячутся, шепчутся… Государь, запрети некоторым молодцам-приспешникам царицы разгуливать по Священным палатам и по гинекею, точно по своей вотчине.
Никифор присел на единственную здесь деревянную скамейку и сказал:
- Замахнулся, так продолжай дальше, если даже пострадает честь высокопоставленных лиц, и даже - Священных палат. Истина выше всяких житейских расчётов.
Паракимонен Василий, который ожидал от куропалата самых щепетильных признаний, касающихся царицы, хотел удалиться, чтобы не быть свидетелем их и не попасть впросак: передашь царице - прогневаешь царя; не передашь - прогневаешь царицу. Он уже стал жаловаться на боль в животе, но царь велел остаться.
- Вся столица, василевс, дудит в одну дуду, - начал куропалат, растирая щеку, по которой Никифор проехался своей тяжёлой ладонью. - Вся столица дудит, что василевс почти не бывает на женской половине двора, его заменил магистр Цимисхий. Василевс, Цимисхий прикрывается положением племянника, чтобы обманывать тебя. Он во зло употребляет звание родственника, чтобы бывать во дворце, а бывает очень часто. По твоему твёрдому приказу ему надлежит жить в своей вотчине, а он запросто шатается по столице, пользуясь попустительством благосклонно расположенных к нему лиц из знати, которые пылают к тебе ненавистью. Он пользуется слишком подозрительной благосклонностью также и царицы, и это бросается всем в глаза.
- Куропалат, - оборвал его Никифор, - твоё дело охранять двор и августейших супругов, а заподазривать наивысокочтимейшую богоданную мою супругу не входит в твои обязанности.
Куропалат побледнел. Он явно перестарался; поэтому тут же поторопился выгородиться.
- Владыка, я далёк от преступной мысли приписывать царице чисто женское влечение к племяннику. Но он завладевает её вниманием, используя своё положение при дяде - василевсе. Бессовестный, он слишком подолгу задерживает её своими разговорами, назойлив в развлечении её разными городскими новостями и носит ей свитки с новомодными стишками наших столичных стихоплётов. Есть ли время царице забавляться ералашью, состряпанной обнищавшими риторами в грязных тавернах и этим портить свои глаза. Но она это делает…, конечно, из доброты и из уважения к заслугам полководца. И представь, даже читая сама, вздыхает при этом, точно речь идёт о каком-либо знаменитом сражении или представлении в цирке.