- Упаси бог, - поперечила Ольга… - Корысть - великая пагуба.
- Силой держится удача, матушка. Возьмём в руки торговые пути, идущие из Европы в Азию, великие и редкие промыслы разовьются на этом перепутье в Переяславце, где добро всех стран сходится. От греков идёт золото, от чехов и венгров - серебро и чудные кони, из Руси прибывают лучшие в мире меха, воск, мёд, челядь. Необъятна, обильна и могуча будет моя русская держава. Пуще старого Рима. Пусть гордые греки забудут бранную кличку «скифы-варвары» и уступят нам своё законное право считаться первыми из народов.
- О, беда, сын мой. От языческого поганства этот неукротимый дух в тебе, и непомерная и алчная спесь. Крестись и обретёшь успокоение. Я была такой же. Вот теперь мир и покой у меня в душе. Я узнала бога и радуюсь.
- Веру переменить - не рубашку переодеть. Меняй веру - меняй и совесть…
- Что ж такого? Перемени веру, и всё в тебе переменится. Каждый должен покорить самого себя. Вот я покорила себя. И за гробом бог меня не оставит. На этом свете помучилась, на том свете порадуемся. А ты в ад попадёшь.
- Что такое, матушка?
- Я тебе говорила, в огонь посадят, и будешь в котле гореть и не сгоришь.
- Сколько же дров надо, матушка, чтобы жечь всех почитателей Перуна?
- Не кощунствуй. Веки вечные обречён мучиться. Один бок будет гореть, а другой в это время наращиваться.
Сын расхохотался:
- Ишь какой кровопийца ваш бог, а ещё смиренным притворяется: ударят в щеку, подставь другую. А наш Перун никаким адом не стращает. Он посылает нам дождь, свет и тепло. За это ему и жертвы приносим. И жрецы наши добрее ваших, и капища наши веселее церквей: в дубравах, на вольном воздухе или в тенистом шалаше…
- У твоих идолов и жилье как у скота: шалаши да пещеры. И сами они кровожадны и грубы. А наши и врагов велят любить.
- Мой бог - бог крови и брани, он любит храбрецов. Как я могу любить врага на поле боя, как то повелевает твой бог, который до того дошёл, что позволил сам себя повесить на крест как глупая баба, или это враки?
- Нет, не враки, наш бог сам пострадал за людей… Чтобы людям гоже было на том свете… Греческая вера сделает тебя навек счастливым… потому что эта вера самая верная…
- Патрикий Калокир мне говорил, и я тому верю, что нет худших и лучших вер… Все кланяются своим богам и считают их лучшими. Одни боги поумнее, это для умных. Другие - поглупее, это - для глупых. Надо думать, что я ещё не поднялся до вершин мудрости, так меня твой бог поймёт и простит.
- Патрикий твой - богомерзкий честолюбец. И помянёшь меня, до добра он тебя не доведёт… Тянет в преисподнюю, хитрец, сатана.
- Птице нужен воздух, зверю - дебри, а воину - брань. Так и с богами: всяк своего бога хвалит.
- Не богохульствуй, говорю…
- Повинуюсь, матушка, и молчу.
Она обняла его, поцеловала в широкий лоб и перекрестила, оттолкнула от себя:
- Ну, иди. Повидался бы с жёнами-то, впустую живут, вянет красота, отцветает, всё зря… Повертись-ко с одной всю ночь на подушке. Жёнам всего драгоценнее - любовь.
- Любовь? Любовь доступна и бугаям.
- Бессовестный… Таких жён ты и не найдёшь, как у тебя.
- Отважный воин добывает себе жену, где придётся, острой саблей, - сказал сын. - Дружина моя и жён себе навезла из-за моря вместе с добычей… Эх, матушка, сердцу не прикажешь. После Малуши все они мне опостылели. Встречал я и красивых, и богато одетых, и умных, и более знатных и более молодых, но не были столь любезны моему сердцу… А вообще, жены - скоро наскучивающая утеха. Мёд сладок. А сколько ты его съешь?
- Блуд это и грех, - осудила Ольга. - Искушение нечистой силы…
- Полно, матушка… Был я на Востоке, там жены роскошнее наших, а всё-таки мужья премного ими наскучены…
Ольга начинала сердиться и кривить брови. Сын переменил разговор:
- А где Малуша?
- Услала я её и уж навсегда ключницей в свою псковскую вотчину, в Будутино. Подальше от греха, не блудить же с холопкой на глазах у жён. Мальчики растут, негоже. И Владимир подрос, понял, стал на них зубы точить. Я учу его: это братья твои. А он: я вот им покажу, дай только подрасти. Робичич, сказывается кровь. Не вспоминай о Малуше… Эта - тоже горе моё.
В словах матери послышалась угроза. Святослав увидел, что утомил мать и вышел.
Святослав задал своей дружине богатый пир, с дудошниками, со скоморохами. Вино лилось рекой. Пили до помрачения разума. Кто валился под стол, того выносили на двор и обливали холодной водой. Не поднимался - увозили домой. Разговоры шли больше о победах, о храбрости. Среди бесед Претич отозвался похвально про Янку. Глаза Святослава тотчас же засияли радостным светом.
- Отыскать его.
Вскоре привели застенчивого парня.
- Отколь? - спросил князь.
- Из древлянской земли.
- Твои родичи убили моего батюшку. Слышал?
- Я-то ни при чем.
- Так я же тебя не виню, дурень. А ты не пугайся. Подходи ближе. Чего ты, как баба.
Князь пощупал его руки, потрогал шею, попробовал наклонить, не поддалась.
- Ой, да ты, братец, дюжий.
- Какой уж есть.
- И занозистый. Люблю таких. Поборись с дружинником.
- Это можно. Это нам нипочём.
- Ну-ко…
Вышел дружинник, сгрёб Янку. Но тот напружинился и перекинул дружинника через себя. Удивлённый ропот прошёл по залу.
- Э, да с тобой шутки плохи, - сказал князь, - хватая Янку за пояс. - Давай со мной.
- Ой, князь, смотри ушибу.
- Это меня-то? Давай, давай… Попробуй. Я тебе намну бока.
- Не намнёшь, - ответил Янко, избочившись, и выбросив вперёд руки - железные клещи.
- Ой, намну, - повторил князь, пытаясь ухватить Янку за шею.
- Не намнёшь, - ответил Янко, ловя руки князя, чтобы их зажать.
- Не зажмёшь, - отдуваясь, сказал князь и, отбиваясь от железных рук Янки.
- Ой, зажму, - сказал Янко, и зажал руки князя.
Они посинели, набухли.
- Выкуси! - князь бесплодно шевелил локтями. - Вырвусь.
- Ой, не вырвешься, - сказал Янко, пригибая князя к полу.
Дружинники зашумели, зашикали:
- Не сносить тебе, парень, головы.
Янко отпустил руки князя.
- Ты - молодчина - сказал князь, тряся кистями рук. - Я тебя в дружину возьму. Будешь жить в моей гриднице, вместе с «отроками». А там, смотришь, опять махнём в поход. Какое-нибудь ремесло знаешь?
- Я древодел.
- О, это - клад. Что ты умеешь?
- Мосты возвожу, крепостные стены, могу и лодки.
- Поедем со мной к кривичам. Надобны новые лодки для моих людей, что остались на Дунае.
- Это мне сподручно.
На другой день князь с Янкой уже умчались в Будутино. Заночевали у Малуши и отправились в лес к лодейщикам. Ладьи выделывались испокон веку кривичами в верховьях Днепра. Тому всё подходило: обилие леса, речек, по которым можно сплавлять судна, близость матерых городов - Новгорода, Смоленска, Киева.
Судна ладили осенью и весной. Князь торопился, потому что окончательную отделку судна получали только в Киеве: тут ставились уключины, снасти. Святославу было любо это занятие, происходившее в таком месте, где от ягод в чащобе рдел человеческий след на траве, дебри были полны зверя, а речки - рыбы. Из дупел деревьев духмяный сочился мёд. Утки и гуси, когда поднимались над озером, то заслоняли небо, лодейщики их били палками.
Лоси подходили к кострам и стояли в недоумении, уткнув морды в землю, образовав вокруг людей частокол из ветвистых рогов. Они мешали валить деревья. Лосей хлыстали лозами по крупу, чтобы пошевелились и отошли. Звери сами лезли в сети, но не каждого из них брали; вевериц, куниц, лисиц прогоняли в лес: мелочь! Работяги ели больше медвежатину и кабанов, мясо пекли на угольях.
Святославу по нраву была эта привольная жизнь: она напоминала раздолье бивуаков. Спали на лосиных шкурах, распростёртых на пышной траве, под толстенными осокорями и дубами. Вольный воздух, прохлада, крепкий сон и обильная здоровая еда, восстанавливали силы мгновенно. Схватки с медведями превращались в забаву. Медведи тут были матерые, непуганые.