- Премного меня обяжешь. Мучай тело, оно в твоей власти. Тело - сосуд сатаны. Его прельщает мясо, женщины и вино. Древо познания добра и зла было виноградное дерево, и Адам и Ева упились соком его. Тело - зло. Добро - душа и небо.
- Оставь бредни невежды, старик. Ничего ты не знаешь.
- Ничего не знать из противного истинной вере - значит знать всё.
В голосе звучала надменность пророка.
- Болтай больше… Как раз доболтаешься до казни.
- На, рви на части, жги огнём мой прах, умножишь мою радость перед богом. Возвеличишь мой дух.
Душан разорвал гнилое веретье на груди и обнажил на истязаемом в кровоподтёках и синяках теле железные вериги.
Цимисхий поморщился, а сановники вздрогнули и отвели от Душана глаза в сторону.
Душан шагнул, приблизился к царю:
- Что, царь, испугался? На-на! Режь, жги, мучай! Зажарь меня на огне или посади на кол, как всех этих посадил.
Он указал рукою в сторону улицы, вдоль которой корчились на кольях, вбитых в землю, заподозренные в ненависти к Цимисхию славяне, греки, венгры.
- Еретик. Ты и креста не целуешь, - воскликнул василевс, - а ещё учишь царей…
- Да, мы не почитаем креста, видя в нём орудие казни сына божия. Мы не почитаем икон, эту мазню ваших живописцев, это гнусное идолопоклонство. Мы осуждаем маммону богатства и призываем к братству и бедности. И за это вы нас гоните, как гнали Христа и его апостолов. Посмотрите на ваших пастырей, они жрут, пьют, ублажают своё тело в роскошных постелях с блудницами, угодничают перед властями.
Не стерпев этих слов, Варда Склир схватил Душана и зажал ему рот. Цимисхий остановил Варду: пусть Душан по глупости весь выговорится, тогда его вредоносное еретичество всем будет ясным и очевидным.
Душан продолжал всё в том же тоне непререкаемого пророчества:
- Помни, василевс! Праведник должен обладать добродетельным молчанием и слёзным даром. А тебя окружают распутные кобылы - бабы, да бесы - комедианты. Дни ты проводишь в войне, что есть грех, да в гульбе и пиршестве. Тьфу! Тьфу!
Душан плюнул в сторону василевса и свиты.
При царе Петре, при котором ромейское духовенство было особенно корыстолюбиво и назойливо, притом упорно внедряло церковный быт и в мирскую жизнь прихожан и требовало непрекословного повиновения царю и боярам («Царь и бояре богом суть поставлены»), богумилы, благодаря своей простоте, чистоте сердца и твёрдости духа приобрели большую любовь в народе. Каждого богумила, казнённого за свою веру, народ считал мучеником. И вот сейчас Цимисхий увидел, как воины, стоявшие тут, с мистическим умилением смотрели на Душана.
- Мятежник! - еле выдавил Цимисхий с отвращением, дыхание его спёрло от гнева.
Душан произнёс, как заклинание, громко и торжественно:
- Мы ненавидим войну и насилие! Мы ненавидим корысть и суету! Мы проводим время в кельях на молитве и в помыслах о боге… И не помышляем о власти. И к мятежу не призываем, царь. Мы - кротки. Не надо лгать!
Василевс поднялся с походного трона: лицо его перекосило от возмущения. Он приказал:
- Разжечь костёр и здесь, сейчас же на раскалённых углях его, мерзавца, зажарить.
И к ужасу своему увидел, что никто из свиты, ни из солдат не пошевелился. Все были объяты страхом перед этим, стоящим в лохмотьях и струпья диком, о котором шла молва, что сколько бы ни пытались его сжечь, огонь не брал.
Цимисхий обернул в сторону сановников своё искажённое гневом лицо. Все должны были исполнить его приказание наперегонки, как он привык к этому, а здесь стояли, как заворожённые.
Варда Склир приблизился к готовой вязанке хворосту, подсветил растопку. Сухой хворост быстро обнялся с пламенем и осветил багровым светом лохмотья старика, который не менял ни позы, ни выражения лица.
- Владыка, - прошептал на ухо императору всесильный паракимонен. - Мы рискуем быть скандально сконфуженными. Многие из еретиков продали душу дьяволу, и этот еретик может в огне остаться невредимым. Это произведёт ужасное впечатление на всех окружающих. А, главное, поколеблет власть трона.
- Были случаи? - спросил так же тихо опешивший царь.
- Были, владыка.
Иоанн Цимисхий колебался, и это всем передалось и все были безгласны и недвижимы. Вдруг Феодора подбежала к старику, сорвала с него лохмотья и бросила их в огонь. Все ахнули и застыли в священном трепете. Огонь мгновенно превратил лохмотья в пепел.
- Видите, военачальники! - сказала с укором царица. - Значит и паскудное тело его, как злостного еретика, тоже тленно.
И она решительно толкнула его в огонь.
Глава ХLVII. СОБАКА СОБАКУ НЕ ЕСТ
Теперь Иоанн Цимисхий тщательно принялся выискивать изменников по всей Болгарии. Все пути и дороги от города были перекрыты, везде стояли сторожевые заставы и проверяли проезжих и прохожих. Василевс дал строжайший наказ во что бы то ни стало отыскать и Калокира. Но его нигде не находили. И вот однажды доложили василевсу, что Калокир явился с повинной сам.
- Как ты смел, презренный изменник, появиться ко мне на глаза? -вскричал василевс.
- Владыка, - ответил Калокир. - Это выявилось недавно, что изменник именно я, а не ты. Если бы я оказался на троне, то тогда ты бы был изменником.
Цимисхий любил остроумные дерзости, но только со стороны своих близких друзей. Остроумие Калокира его только обозлило.
- Наглец! Зачем ты явился? Почему не удрал в Киев с этим варварским князьком. Мог бы ты там обучать его богословию, ведь его мать христианка?
- Автократор, я хотел быть полезен тебе.
- Ты? Не бравший копья в руки. Чем же?
- Дельным советом, владыка. Я человек учёный и всё моё оружие - здесь!
Он ударил рукой по лбу.
- Вот я отрублю тебе голову и посмотрю, как это оружие тебе поможет.
- Ты сделаешь непоправимую оплошность, владыка. Ты не узнаешь того, что тебе в настоящий момент в первую очередь знать необходимо.
- Изворачиваешься, недостойный. Впрочем, отрубить тебе голову я сумею и после нашего разговора.
Калокир упал к подножию трона и стал целовать край одежды василевса. Он лежал вниз лицом, как то повелевал церемониал. И ждал повелений.
- Встань, блудный сын. И говори то, что может быть мне полезно. И знай, что всякая ложь или попытка увернуться от наказания отягчит твою участь.
- Трудно усугубить мою участь. Мокрее мокрого быть нельзя и голого раздеть невозможно.
- Ближе у делу. Без риторики. Я слушаю.
- Владыка, - сказал Калокир, - князь руссов вовсе не хочет мира.
Иоанн Цимисхий тяжело вздохнул:
- Вот как! Откуда тебе это известно?
- Он отправился в Киев за новыми войсками. «Наберу новую дружину, - говорил князь, - и уж на этот раз не выпущу из рук хитрых греков».
Цимисхий нахмурился и задумался. Потом произнёс:
- Варвар есть варвар. Его исправит только могила. Одет как бродяга, и грамоте не обучен, а помыслы под стать самому Карлу Великому. Выходит, Калокир, надо готовиться нам к новым тяготам.
- Владыка, этого можно на сей раз избежать.
- Каким образом?
- Там, где бессилен меч, могущественна ромейская дипломатия. Уж это испытано.
- А-а! Дипломатия… Она не заменит солдата. Дипломатия - слова, слова, слова…
- Слово - тоже оружие. Оно ранит больше… Словом можно и убить…
- Очень ты красноречив, Калокир… Ты был и там услужлив, когда переметнулся на сторону Святослава, врага.
- Нет опаснее врага, чем бывший друг… Это мы испытали оба, василевс.
Это намёк был дерзостью неслыханной, близкой к оскорблению, но Цимисхий принудил себя признать, что недостойно василевса опуститься до обиды на изменника. Всё же он уязвил Калокира:
- Твой «брат» Святослав покинул тебя в тяжёлую минуту, а ведь клялся в дружбе до гроба… Ты - лишился всех прав, состояния и титулов. Стал - ничтожеством вроде проходимца Душана. А ещё мечтал о царском троне. Погляди на себя, кем ты стал. Ну как ты, Калокир, расцениваешь теперь вое положение?