Зимой солнце было тусклым, наполняя комнату серым светом. В открытое окно проникал холодный воздух, и я встал, чтобы набросить на трибуна одеяло. Он спал на спине, раскинув руки и скрестив ноги в лодыжках; его член покоился на животе. Я дал Марку Либеру выспаться, спрятавшись под одеялом рядом с ним.

Хотя весна означала хорошую погоду и возобновление судоходства между Римом и Палестиной, я ждал теплого солнца, заглядывающего по утрам в открытое окно, запаха цветов, пения птиц в садах и возвращения жизни на прекрасную землю.

В первую неделю марта Луций Вителлий без происшествий пересек владения Нептуна (вопреки моим молитвам) и прибыл в Кесарию, где узнал, что Понтий Пилат все еще в Иерусалиме. Всадник сообщил, что посланец Тиберия Клавдия Нерона появится в Иерусалиме через два дня.

Здравый смысл говорил, что от этого человека я должен держаться подальше, но Понтий Пилат приказал мне прямо противоположное. Прокуратор хотел похвастаться работой, которую я для него сделал, похвалить меня перед важным гостем, прибывшим прямо из Рима через Александрию. На празднике в честь Вителлия я сидел на почетном месте рядом с ним. Он был таким же, каким я его помнил, хотя на голове прибавилось седых волос. В его лице я видел лицо его сына, только старше и тяжелее.

Я не сомневался, что Вителлий меня помнит. Об этом говорили его глаза, но лишь позже он выразил узнавание в словах. Когда слуги принесли яблоки и фиги, он прошептал: «После пира зайди ко мне в спальню».

Мы застыли в противоположных концах комнаты: я — у дверей, Вителлий, все еще в официальной тоге, у кровати. В тусклом свете ламп он напоминал Тиберия — худой, угловатый, величественный. У мужчин, страстно жаждущих власти, есть что-то общее. Стройные, голодные, опасные — слишком быстро улыбаются, всегда готовы нацепить маску, как Плиний с его коллекцией лиц.

— Много времени прошло с тех пор, как мы были наедине, Ликиск, — сказал он. — Выйди на свет, чтобы я тебя видел. Ты теперь юноша. В последний раз ты был еще ребенком. Не ожидал, что ты окажешься путешественником. Однако ты путешественник, и очень изобретательный. Преодолел весь этот долгий путь… с Капри?

— Где до сих пор находится ваш сын, — сказал я, намереваясь его задеть.

Вителлий проглотил это, не меняя выражения лица.

— Пилат тебя хвалит и очень высоко ценит. Мне придется упомянуть об этом в своем докладе по возвращении в Рим.

— Как путешественник, я знаю об опасностях и ловушках, подстерегающих путников в долгом пути.

— Намек на угрозу, Ликиск?

— Искусству намеков я учился у специалистов в этой области. И знаю, когда намекать не слишком мудро. Гораздо больше можно сказать прямым текстом.

— Истинно так, молодой человек, однако цена угрозы не в том, чтобы ее произнести, а в том, чтобы ее приняли всерьез. Согласен, в наше время долгие путешествия таят в себе опасности, но я — бывалый путешественник.

— А ваш сын? Много ли он повидал? Интересно задать ему этот вопрос, если однажды мне суждено будет вернуться на Капри.

— Хорошо сказано. Ты многому научился. Необходим ум, знакомый с тонкими хитростями, чтобы вычислить наиболее уязвимое место врага.

— Сердце человека там, где его драгоценность.

Сделав несколько шагов в комнату, я сказал:

— С тех пор, как я узнал, что вы прибываете в Иерусалим, я много дней провел в тревоге. Я знал, что Авл рассказал вам о моем побеге.

Вителлий улыбнулся:

— Он рассказал.

— Я боялся. Я был в ужасе до того момента, пока не постучал в эту дверь.

— Но теперь?

— Теперь — нет.

— И почему?

— Все так очевидно… не знаю, почему я не додумался до этого раньше? Идя по коридору и размышляя над своей дилеммой, я вспомнил разговор с Калигулой, но только сейчас понял, в чем заключался его урок. Урок о власти и о том, как ее использовать. Я понял власть, которой вы надо мной обладаете. Вы знаете, кто я. Что я сделал. Вы хотите свести со мной счеты. Это делает вас устрашающим врагом. А я? Каковы мои шансы в смертельной игре? Вы, конечно, понимаете, в чем моя сила?

— Да.

— Как и Ахиллес, у вас есть одно уязвимое место — ваш сын. Вы и сами амбициозны, иначе зачем человеку стремиться к политической власти, отдавая своего сына Тиберию. Однако ваши амбиции выходят за грань собственного успеха. У вас есть мысли и о будущем Авла. Отошлите меня к Тиберию, и я гарантирую, что Авл лишится любого будущего. Убейте меня, и люди, которые меня любят, отомстят. Страх — это темная комната, Вителлий. Она теряет свои кошмары, когда зажигают лампу.

— Менее разумный человек на твоем месте пришел бы сюда с кинжалом.

— Я думал об этом.

— Но решил не брать.

— Не совсем. Прокул учил меня, что честный человек сперва оценивает факты, а потом поступает соответственно им. Я пытаюсь быть как он и не спешить с выводами. В эти дни я не стремлюсь первым взять камень.

— Но если бы ты считал, что меня стоит убить…

— Я бы не колебался.

— Будучи проницательным юношей, ты решил добраться до меня в гораздо более смертоносной манере, чем простое убийство.

— Достать отца через сына.

— Предположим, я бы сказал, что меня не интересуют старые счеты, и все, чего я хотел, это чтобы мы были друзьями?

— Я теперь свободный человек, Вителлий. Я сам выбираю тех, с кем иду в постель. Я уже давно не тот, каким вы меня помните.

Вернувшись в комнату трибуна, я чувствовал свои холодные, влажные от волнения руки, однако поняв, чего достиг на встрече с Вителлием, улыбнулся, а потом начал хохотать, в то время как Марк Либер и Гай Абенадар с изумлением смотрели на меня. Когда я перестал смеяться, то похлопал Абенадара по плечу и сказал:

— Ты ошибся, Гай. В Палестине не всё продается.

XXXI

Пришел день, и весна, наконец, заявила о себе. Весна — не только погода, она бывает и в сознании человека. Для меня такой весной стал отъезд Луция Вителлия. Перед проводами Пилат собрал нас на выложенном мозаикой полу. Я стоял позади, но Вителлий меня видел. Мы не сказали друг другу ни слова, хотя наши взгляды были вполне красноречивы.

С наступлением весны евреи в Храме оживились, готовясь к приближающемуся празднику Пасхи. Идя по двору язычников, я видел, как многочисленные учителя-равви говорили со всеми, кто их слушал. Я искал Иисуса из Назарета, но его в тот день не было. Рядом с портиком Соломона шумел рынок, в воздухе тяжело пахло навозом.

К тому времени, как я вернулся в крепость Антония, на улице стемнело. В высоких окнах горел свет. Оттуда открывался удивительный вид на расположенный рядом Храм с его золотыми крышами, сверкающими в последних лучах заходящего солнца, как в тот первый вечер, когда я прибыл сюда из Кесарии. Над восточным горизонтом поднималась луна, почти полная, с ликом желтым, как золотая монета.

Когда я пришел в комнаты трибуна, Марк Либер и Гай Абенадар играли в карты.

— Ну, — сказал трибун, — хорошая была прогулка?

— Очень хорошая, спасибо, — улыбнулся я.

Абенадар посмотрел на меня поверх карт горящими и как всегда насмешливыми глазами.

— Не думал, что увижу тебя таким довольным, Ликиск. Ты действительно так счастлив, как выглядишь?

— Да, а почему нет? — спросил я, присаживаясь на ручку кресла трибуна и обнимая его за плечи.

Абенадар кивнул:

— Действительно, почему нет…

Как встающее солнце способно стереть ужасы тьмы и ненастной ночи, вызывая мысли о том, что с этих пор мир всегда будет наполнен светом, так и Марк Либер затемнял все страхи моего прошлого, делая то, кем я был, лишь тенью в воспоминаниях по сравнению с радостью, которую я испытывал, находясь с ним рядом. Взгляд, прикосновение, улыбка — и я снова был мальчиком, сидевшим позади него на лошади по пути на Марсово поле, где он восхищал меня метанием копья или учил быстро бегать.

Закончив с картами, он попрощался с Абенадаром и обернулся ко мне.