Всегда хороший солдат, время от времени он возвращался из походов, украшенный новым шрамом — хотя их у него было мало, — и пока я натирал его маслами, оставлявшими после втирания чистый, мужественный запах, он рассказывал мне историю этого шрама, из скромности не распространяясь о своей роли в схватке. Но я знал — не в его характере бежать от опасности. Я слышал, как в разговорах с сенатором Прокулом многие генералы хвалили Марка Либера, и понимал, что трибун — отважный воин. Я не знал, серьезно ли он почитает богов, но предполагал, что он молится Марсу, прося о доблести, отваге и победах.

А я молил за него своего бога.

II

Жена Прокула, госпожа Саския, решила, что я могу помогать ей ухаживать за садом, и это поручение я всегда выполнял с искренним удовольствием и рвением. К десяти годам я настолько поднаторел в садоводстве, что в одиночку занимался пышными клумбами, кустами, деревьями и травами. Естественно, я обращался за помощью к богу садов. А если вы знаете Пантеон, то помните, что этого бога зовут Приап.

В то время культ Приапа распространялся по Риму в основном благодаря новому молодому священнику. Сам он был греком, а не римлянином, и звали его Ювентий. Ко двору Тиберия его представил императорский астролог, хитроумный Фрисалл. Вскоре Цезарь разрешил Ювентию расширить скромный храм поблизости от римского форума, превратив его в крупнейшее место поклонения. Храм стал одним из самых популярных, в основном потому, что Ювентий призвал на службу наиболее привлекательных мальчиков, каких только смог отыскать. Если вы почитаете своих богов, то знаете, что помимо бога садов, Приап еще и покровитель любви к юношам.

Я ничего не имел против этого аспекта культа. На самом деле я даже приветствовал его, будучи по уши влюбленным в Марка Либера и надеясь, что молитвы Приапу помогут мне завоевать внимание моего солдата.

Инициацию в культе осуществлял священник. Против этого я тоже не возражал, тем более что Ювентий был приятным на вид, а его фаллос — столь же большим, как и у самого Приапа. Ликас, африканский надсмотрщик за рабами в доме Прокула, не чтил Приапа и утверждал, что впечатляющий фаллос божества способен только пугать ворон. Я посоветовал ему не богохульствовать, но Ликас фыркнул и заявил:

— У меня нет времени на богов, которые обо мне не заботятся.

Мне было жаль, что у него вообще нет никаких богов.

Многие юноши служили Приапу, но я был самым младшим. Старшим же оказался помощник Ювентия. Его звали Марат, и он явился в Рим из Греции вместе со священником. Я не знал, грек ли Марат, однако говорил он на греческом и был удивлен, что я тоже немного его знаю. Я объяснил, что языку меня учит Корнелий, мой учитель.

— На этом настаивает хозяин, — похвастался я.

Марат одобрительно кивнул.

— Рим может владеть миром, Ликиск, но лучшие люди говорят на греческом!

Марату было восемнадцать — высокий, стройный как тростник, симпатичный и в меру надушенный (в отличие от Ювентия, который, наверное, купался в самых отвратительных духах). Любитель загорать, Марат гордился своим телом, гуляя вокруг Храма обнаженным и восхваляя эту традицию как одно из достоинств родной страны. Он высоко отзывался о греческой традиции, в соответствии с которой мужчины заботились о юношах.

— Что может быть благороднее, чем мужчина, делящийся своей мудростью с тем, кто моложе него?

— Представить не могу ничего благороднее, — ответил я.

— Вся великая поэзия, — добавил он, — восхваляет мужскую любовь. Разве не так?

— Так, — сказал я, хотя ничего об этом не знал.

Куда в Риме ни пойди, всюду наткнешься на прекрасную статую какого-нибудь бога. По украшениям и приношениям у ног этих статуй всегда можно было сказать, чей праздник близится. Некоторые боги были старыми, другие — новыми, одни — могущественными, другие послабее. Наибольшего внимания удостаивались те, кто отвечал за дела насущные. Первым, разумеется, был величайший бог Пантеона Юпитер, бог небес, приносящий дождь и солнце. Высоко почитали Сатурна, бога сева, каждый год празднуя веселые сатурналии, и Цереру, богиню роста. Когда эти боги злились, начиналась засуха или наводнения, а вскоре после них — зерновые бунты, которые усмирялись политиками с помощью армии.

Хотя статуи Приапа вряд ли можно было назвать прекрасными, много их стояло в сельской местности, где они присматривали за полями и садами. Его статуи представляли собой гротескную фигуру человека с большим фаллосом, окрашенным в красный цвет, однако в храме Ювентия Приап изображался в виде прекрасного юноши с длинными волосами, привлекательным лицом, чувственным телом и возбужденным членом. По сравнению с великолепным храмом Юпитера или пышными правительственными домами на Палатине или Капитолийском холме храм Приапа был маленьким, словно горка камней.

Обучение аколита в храме Приапа было продолжительным, но поскольку я был доволен, Прокул пошел мне навстречу и согласился с моим религиозным выбором. Как любой политик, он был тщеславен и с удовольствием выслушивал слова похвалы, которые щедро раздавали мне его друзья. Хотя сенатор не интересовался юношами, он понимал интересовавшихся ими мужчин, а поскольку никто из них не причинял мне вреда, он не возражал против такого интереса. Он настаивал только на одном: чтобы я принимал их любовь добровольно. Ни один мужчина не мог силой заставить меня повиноваться и после этого продолжать быть дорогим гостем в доме сенатора.

Человеком, который очень скоро выучил это правило, оказался Луций Вителлий, один из любимых всадников императора Тиберия, тот, кого официальный Рим собирался возвысить, поручив важную должность в правительстве. (По словам наблюдательных людей, «у любого, кто разделяет извращенные вкусы Тиберия, есть будущее!»). Прокул им не интересовался, поскольку тот был льстецом и подхалимом. Лишь узнав, что Луций Вителлий еще и жестокий человек, сенатор навсегда отвернулся от него, обнаружив извращенную природу всадника, когда увидел меня в ванне после ночи, проведенной с ним. «Ликиск! — воскликнул Прокул. — Что за отметины у тебя на спине? Тебя кто-то избил?» Как ни старался я отвертеться, Прокул был отличным следователем — то гневным, то мягким, — и выведал у меня все, что хотел: в данном случае то, что Луций Вителлий в разгар страсти использовал ремень. После этого Вителлия больше не пускали в дом Прокула.

Лишь раз мне довелось услышать, как Прокул говорит в Сенате. В тот день я сопровождал его и находился в задней комнате, подглядывая, что происходит в зале. Прокул говорил хорошо, в резкой, убедительной манере, удивительно отличавшейся от мягкого, спокойного тона, который я слышал в доме. Цезаря Тиберия в тот день не было в Сенате; я бы его узнал по портрету на монетках и статуям.

Поскольку сенатор знал лучших людей Рима, у меня также была возможность встречать большинство из них — политиков, генералов, учителей, торговцев, философов, поэтов. Они говорили обо мне много хорошего, в том числе и те, кто не интересовался юношами. Один знаменитый поэт даже написал оду Ликиск. Другой нанял скульптора, чтобы тот изваял мою статую. Работа отняла много времени, но закончилась бы быстрее, если б скульптор не воспылал ко мне страстью. Статуя, которую он изваял, представляла крепкого юношу, чья красота, по словам свидетелей, была вполне реалистичной. От всех этих похвал у меня голова шла кругом.

Ювентий жаждал поставить статую в Храм, но заказавший ее всадник не собирался ее продавать. «У тебя есть сам мальчик, — парировал он, — хотя ты его не стоишь!»

Гордый этим обладанием, Ювентий сделал меня ведущим служителем Храма, ожидая, что когда-нибудь я стану священником, хотя сам никогда не обсуждал со мной такую возможность. Реши он это сделать, я бы с готовностью согласился, но вскоре произошло нечто, ожесточившее мое сердце и настроившее против Ювентия.

Тогда мне было тринадцать. Я совершал один из своих обычных визитов в храм, когда туда привезли мальчика по имени Сэмий, которого продал Ювентию его отец, крестьянин, переживавший тяжелые времена. Сэмию исполнилось двенадцать. Его красота была хрупкой, но, глядя на него, я видел, что этот замечательный юноша с изящными плечами, широкой грудной клеткой, большими глазами, узким туловищем и ровными бедрами вскоре расцветет. Он пришел в храм в грубой крестьянской одежде, но для инициации его обрядили в шелковую тунику и блестящие сандалии, вставив в каштановые волосы над правым ухом белый цветок. Зеленые глаза Сэмия были расширены от страха.