— Так и быть! Ступай, отпускаю тебя вместе с Юмашем. Вместе, понял?

— Пошли! — сердито буркнул Костюкову Юмаш. На подходе к чащобам Борсыка среди пологих барханов они увидели одинокий аул.

Русые волосы Костюкова были спрятаны под лохматой лисьей шапкой, на нем была казахская желтая шуба. Его теперь трудно было принять за русского. И все же Юмаш и Сергей въехали в аул с опаской.

У крайней юрты Юмаш подал голос:

— Есть тут кто-нибудь? Есть с кем перемолвиться словом?

— Дверь открыта, кто бы ты ни был, входи! — послышался в ответ ворчливый голос.

Юмаш и Костюков спешились, привязали коней и ступили через порог. В юрте было темно и дымно.

— Проходите на торь, — донесся до них тот же голос.

— Чей это аул? — поинтересовался Юмаш.

— Тулебая-шепелявого из рода маскаров.

— А сами вы кто будете? — не отставал Юмаш.

— Я-то? Я не коренной житель аула, пришлый я. Ювелир, зовут меня Зердебаем, — теперь в голосе чувствовалась улыбка.

— Что же вы делаете в этом ауле, чем занимаетесь? — продолжал расспросы Юмаш.

— Хозяйство мое — вот оно, эти черные мехи. Нет у меня ни овец, ни лошадей, так что пасти и гонять на водопой некого. Найду место, где рукам моим не дают бездельничать, там и останавливаюсь на время. В нынешнем году один бий держал у себя все лето, потому что готовил дочь к свадьбе. А увидел мои изделия Тулебай-шепелявый, перевез к себе. К его дочери, оказывается, посватался батыр, вот и намерен бай летом сыграть свадьбу. Попросил меня помочь подготовить девушке приданое. Теперь ведь не те времена, когда можно свободно ездить на базары Хивы, Бухары и Сайрама, чтобы купить шелк, парчу, украшения... Сейчас даже самым богатым людям приходится обращаться к таким вот ремесленникам, как я. Бай сказал мне, чтобы я сделал для его дочери и браслеты, и серьги, и ожерелья из серебра и золота. Потому-то вот я и дымлю здесь... Подойдите сюда, поближе, — пригласил ювелир молодых людей.

Костюков не отрывал взгляда от ювелира, от мехов, от вспыхивавших и тускневших угольев, от ковшика, в котором плавилось серебро, от небольшой, с лошадиную лодыжку, наковальни и маленького молотка... Все вбирал в себя взгляд, все охватывал с жадным и неподдельным интересом.

Где-то вдалеке послышался гвалт, крики и топот бегущих людей.

— Что там приключилось? — обеспокоенно осведомился Юмаш у ювелира.

— В прошлом году старший сын Тулебая отправился на базар в Уфу. Его схватили башкиры, обвинили в том, что он когда-то совершал на них набеги. Парень и сейчас еще томится у них в плену. Жена его была на сносях. Пришла ей пора рожать, но уже пять дней мучается, бедняжка, а разродиться никак не может. Местные знахари оказались бессильными помочь ей. В это самое время в ауле прослышали, что к султану Батыру приехал ученый человек, лекарь. Люди толкуют всяк по-своему: одни утверждают, что он из Бухары, другие — что из Хивы, а третьи — что из Герата. Больных заговаривает, обрезание делает, по книгам гадает... В общем, люди уверены, что он настоящий чудотворец! — Видно, лекарь и его чудеса вызывали у ювелира жгучий интерес, ничуть не меньший, чем у остальных аулчан. — Все больные и страждущие так и валят к нему. Но он, рассказывают люди, ни на шаг не отлучается из дома султана Батыра. Три дня подряд Тулебай посылал за ним гонцов, но ничего не добился. И что любопытно, многих он даже осматривать не берется, говорит: «Что-то в тебе сидит нечистое, кто-то тебя подзуживает на неугодное богу дело. То ли джинн, то ли гяур. Может, был недавно сотрапезником какого-нибудь иноверца или подошва твоих сапог коснулись его следа? Хворь твоя не от аллаха...» Вот так-то! Особенно строг и непримирим святой к тем, кто приезжает сюда из ближних аулов: «Вами овладевает зло и дьявол, опасность грозит людям, скоту, табунам и отарам, будете пребывать в покое и сытости, но и они не будут продолжаться вечно. Туманов будет много, болезней, лихорадки, напастей всяких...»

Люди его умоляют: «Ойбай, светлейший, неужто же дадите нам погибнуть, неужто нет у вас заклинаний от зла, снадобий и лекарств от болезней?! А он им в ответ: «Ваши беды есть и будут от нечистой силы, виною им отступники от святой нашей веры! В опасности не только вы, но и я! И не помогут нам ни жертвоприношения, ни лекарства, ни заклинания! Тут помочь может лишь одно: увидите неверного — убивайте его. Потом изжарьте его кости, растолките их в порошок, смешайте с его кровью и выпейте — это единственное снадобье. Если что и поможет, то лишь это!» От Тулебая-шепелявого святой тоже отвернулся: «Неподалеку от твоего аула находится дьявол!» Но Тулебай так слезно упрашивал его, что святой сжалился все-таки и вот пожаловал!

Юмаш насторожился, а Костюков больше был заинтересован, чем напуган рассказом ювелира. Сергей начал тормошить своего спутника, словно торопил его пойти и взглянуть на все происходящее собственными глазами.

— Зердеке, тогда и мы сбегаем, посмотрим на святого! — сказал Юмаш.

— Сходите, сходите, я бы сам к вам присоединился, да человеку, у которого раздуты мехи и плавится серебро, нельзя отлучаться надолго, — ответил им ювелир.

Вокруг юрт Тулебая, расположенных за аулом, толпилось множество людей. Юмаш и Костюков затесались между ними.

Юрта, где находилась роженица, тряслась так, будто в нее запустили сотню коров и заставили их бодать рогами стены. Затаив дыхание смотрела толпа на юрту, в которую недавно вошел святой.

Рябой мужчина, спутник святого, не закрывал рта, прямо-таки захлебывался:

— Вчера святой, после того как отбыл посланец вашего бая, долго не мог успокоиться — то вскочит с места, то сядет, то опять вскочит. До вечера метался, бормотал что-то, потом всю ночь, аж до самого рассвета, творил молитву и заклинания. А сегодня утром и говорит: «Около женщины, той роженицы, находится поблизости дьявол, злой дух, с каким никогда прежде мне не приходилось встречаться! Волосы у него светлые, глаза голубые, вроде бы на вид и спокоен, а руки и ноги людям вяжет! Мои добрые духи всю ночь шептали мне, остерегали: не езди туда, опасно? Но как не поехать? Не сидится мне что-то спокойно, будто кто-то так и толкает, так и подзуживает: поезжай! Будь, что будет — отправлюсь в пасть к дьяволу!..» Да-да-да, прямо так и сказал мне святой. Только мы отъехали чуть от дома, святой как закричит, обратив свой лик к Мекке: «Ох, надо вернуться, надо! Чует мое сердце беду, уж и не знаю, не ведаю, останусь ли живым!» — А сам плачет, слезами обливается: «Есть у меня два духа-хранителя. Один всегда сопровождает меня, находясь по бравую руку, его имя Албет. Он никогда не отступался от меня, он всегда был рядом. Слева от меня — дух по имени Албат. Он сильнее Албета, но и строже, и упрямее, обидчивее. Чуть ослушаешься его, тотчас же улетает с кличем: «Чу, Каракуйрык!» И теперь он меня покинул, унесся прочь. Хорошо, что хоть Албет остался со мной».

Всю дорогу святой обливался слезами и потом печалился: «Это дьявол закрыл своим пакостным мизинцем выход младенцу. Ох, не знаю, боюсь, справится ли с ним мой добрый Албет?..»

Из юрты неслись крики, вопли, рычание святого. Женского голоса слышно не было.

— Ох, бедняжка, дьявол ее не отпускает! Скрутил — звука издать не может! — охали, жалели роженицу старухи.

И вдруг из юрты выскочил человек. Лицо его блестело от пота, чалма в беспорядке, халат распахнут... Как подкошенный упал он на землю. Посох отлетел в сторону, кинжал с костяной рукояткой выпал у него из рук и с размаху воткнулся в песок совсем рядом с лицом святого.

Толпа в ужасе отпрянула. Святой лежал, колотил по земле кулаками.

— Албат! Албат! — вопил он, что было мочи, а потом стал жевать песок.

Люди схватились за вороты, зашептали молитвы. Святой сорвал с головы и отшвырнул прочь размотавшуюся чалму. На макушке осталась тюбетейка, обвешанная косточками каких-то мелких тварей. Затем нащупал рукой кончик чалмы и начал наматывать ее на голову. Сделает моток и бормочет: «Этим, нетерпение, я связал твои руки-ноги... Этим, зависть, а этим, похоть, я тебя связал... А теперь, корыстолюбие, тебя...»