Мальчику сегодня исполнилось четыре года, и Букенбай впервые посадит своего любимца на коня. Тленши сожмет ногами бока породистого двухлетки, которого пожаловал ему сам хан Абулхаир. Букенбай и Абулхаир во время тоя подшучивали друг над другом.

— О аллах, оказывается, и тюре может расщедриться! — говорил батыр.

— Когда уверен, что копыта вернутся, ведя за собою еще и другие копыта, почему бы не расщедриться! - отвечал ему хан.

Два дня гостил Абулхаир в ауле Букенбая. Совещался с влиятельными людьми, приглашенными на той. Все поглядывали на хана, прикидывали про себя: «Не зря он сюда приехал. Наверное, опять намеревается отправиться в поход, но куда и когда?» Однако Абулхаир ни словом не обмолвился о походе.

Через два дня Букенбай и Есет отправились проводить хана. Свита поотстала, три всадника отъехали вперед и повели разговор наедине.

Абулхаир начал издалека, осторожно, но Букенбай сразу же смекнул, в чем дело, и решительно изрек:

— Да, нам хоть под горой, а затишья искать нужно! Есет согласно кивнул. Хан заговорил откровеннее:

— Если мы не дадим белому царю клятву, что принимаем подданство, он и разговаривать с нами не станет! Зачем ему союз с нами? — веско, с нажимом произнес Абулхаир,

— Ну, а эти, башкиры и калмыки, они — подданные русского царя или союзники? Как они сами думают? — после долгого раздумья разомкнул уста Букенбай.

— Подданные они, подданные!

— Ну, дак не умирают же эти калмыки и башкиры! Чуть тронешь их, за них белый царь вступается, грозным криком одергивает, — Букенбай оживился.

— Аюке даже солдат просит у русского губернатора, если кто-то совершает набег на его земли, — добавил Есет.

Абулхаир вздохнул с облегчением: оба батыра все поняли и поддержали его. Потом перевел взгляд с одного на другого и спросил:

— А что скажет народ? Сумеем убедить?

Букенбай и Есет, отрицательно покачали головами.

— Может, вам разумнее поступить так: на совете аксакалов получить разрешение направить в Россию послов с предложением о союзе, а послу секретно поручить договориться о подданстве?

На том и порешили, ибо поступить иначе было нельзя...

Букенбай съездил к знакомым башкирам, потолковал с ними. Те донесли замысел казахов до уфимских правителей. На следующий год, весной, в ставке Абулхаира собрались представители всех родов Младшего жуза и соседних родов: уаков, кереев, кипчаков, аргынов.

Все пришли к единому мнению: «Если мы будем воевать с джунгарами в одиночку, войне той конца не будет. Надо просить помощи у русских, искать союза с ними». С этим и разъехались.

Той же весной к Абулхаиру пожаловал башкир Алдар-бай и увез с собой в Уфу казахское посольство.

Теперь русское посольство следует из Уфы в орду Абулхаир-хана.

В тайну по-прежнему посвящены только трое — Абулхаир-хан, Букенбай и Есет. Абулхаира мучает и то, что тайна эта существует, и то, что предводители родов непрерывно ездят друг к другу, держат советы, но к нему, словно сговорившись, даже глаз не кажут. Ни один не объявляется, хотя всем известно, что в ставке хана раскинули белую юрту для приема русского посольства.

Абулхаир все глаза проглядел в ожидании: едут или не едут, показались или не показались посланцы великой и огромной страны... Уже восемь дней прошло, как выехал навстречу им его сын Нурали. Наверное, недолго уже осталось ждать, теперь уже недолго.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ИСПЫТАНИЕ

Голая, словно подбородок юнца, ровная как доска, степная ширь начала мало-помалу оживать, преображаясь то в заросшие полынью, житняком и серебристым ковылем бугристые пески, то в сплошь покрытые прутняком, типчаком да верблюжьими колючками твердые глинистые равнины. Синие горы, маячившие впереди и томившие караван своей недосягаемостью, далекой тайной, теперь были совсем близко. Они выстраивались то справа, то слева от дороги, будто стражи, которые добровольно вызвались охранять караван. Вблизи они утрачивали свою загадочность — обыкновенные, разбросанные поодаль друг от друга сопки. У подножий сопок не росло деревьев и кустарников, не шмыгали звери, не взлетали испуганные шумом птицы: не было никаких признаков жизни.

Сопки застыли в мертвой неподвижности. Одни багровели бурыми скалами, на которых точно бы запеклась кровь, много крови! Другие темнели, тускнели цветом пепла: словно сказочные великаны потрудились — выгребли пепел по рассыпанным в степи аулам и сложили его в эти горы-кучи. На путников, выросших в России, среди веселых лесов и душистых ласковых лугов, эти горы навевали тоску и страх, чувство одиночества и заброшенности в бескрайнем, незнакомом мире.

Отрадой для души и для глаз была лишь река Иргиз. Она показывалась людям, сверкая своими серебристыми водами, исчезала, опять появлялась. Люди оживали, радовались, стряхивали с себя тоскливую, унылую дрему. Раздавался смех, гулко гремели выстрелы.

Посольство приблизилось к излучине Иргиза. К карете Тевкелева приблизился один из казахов, сопровождающих караван, и сообщил:

— Скоро будет брод, около него нас должен встретить ханзада. Стрелять больше нельзя.

Казаки быстро зачехлили ружья. Тевкелев обрядился в парадную форму. Он с волнением ждал минуты, когда увидит впереди отряд в тысячу всадников, о котором всю дорогу толковал ему Суиндык-батыр. Тевкелев до боли в глазах всматривался в сторону, откуда должны были появиться всадники, но ничего так и не увидел.

Он не стал гадать, почему до сих пор нет отряда. Сосредоточился на мыслях о предстоящей встрече с теми, ради кого он и его посольство прибыли сюда. Ответственный, важнейший момент! Посол прикрыл глаза, мысленно перевел на татарский язык слова официального заявления, которое ему надлежало произнести перед казахским ханом Абулхаиром и его ближайшим окружением. Он, посол державы Российской, доведет до казахов, к которым послан по воле императрицы, заявление, важность которого потом оценит история.

Караван приблизился к броду и начал перебираться на другой берег Иргиза. Тевкелев осторожно оглядывался по сторонам в ожидании ханского сына. На вершине холма, прямо против брода, появились всадники. Их было совсем мало. «Всего-то?..» — подумал Тевкелев, но тут из-за холма показалось много-много островерхих шапок. Однако в отряде, прикинул Тевкелев, было не более двухсот-трехсот человек.

Он был разочарован, почувствовал сразу и усталость, накопившуюся за время долгого и тяжелого пути, и боль в пояснице, и сосущую сердце тревогу. Тевкелев попытался взять себя в руки, справиться с душевным смятением. Сжал кулаки, стиснул зубы, выпрямился. Устремил взгляд на казахов, двигавшихся ему навстречу. В голове молнией мелькнули слова инструкции: «На переговорах ты должен держаться с достоинством и гордостью, подобающими славе ее величества императрицы... В любых, самых тяжелых обстоятельствах, должен сохранять спокойствие и выдержку, быть вежливым».

«Должно быть, юноша, едущий впереди всех, и есть сын Абулхаира, — догадался Тевкелев. — Улыбается... Остальные едут, чуть поотстав от ханзады, все надменны и суровы. Все, кроме ханзады».

Когда до посольской кареты оставалось шагов двадцать, ханзада сошел с коня. Его примеру последовали остальные. «И на этом спасибо! — Тевкелев почувствовал облегчение. — Наши-то небось во все глаза глядят, наблюдают за тем, что и как все произойдет. Думают небось про себя: «Ничего себе страна, куда снарядила царица-матушка посла и нас, грешных! Конец света — да и только!» Что бы я стал делать, если бы ханзада подскакал к карете как случайный путник? Слава богу, вроде бы умеют вести себя подобающим образом.

Однако самому мне не по чину будет выскакивать из кареты навстречу казахам. Ханзада — представитель кочевого народа, желающего принять российское подданство. Я же — посол могущественной империи. Пусть подойдут поближе». Когда расстояние между ним и ханзадой сократилось до пяти шагов, Тевкелев приказал остановить карету. Он решил, что самым правильным будет не обниматься с юным султаном, не обмениваться с ним рукопожатием, а ограничиться похлопыванием его по плечу.