— Зачем вы стреляли? — спросили солдаты.

— Мы воюем за товарища Ленина! — хором ответили пацаны.

— Так и мы идем ему на помощь к Зимнему дворцу, — ответил командующий отрядом подпоручик.

С соседней улицы выскочили несколько вооруженных людей и остановились на тротуаре.

— Пароль? — крикнули они.

— Пролетариат… — ответили солдаты.

В этот момент раздались выстрелы. Отряд в страхе, истекая кровью, рассыпался по мостовой, тела солдат и двоих гимназистов долго трепыхались, словно выброшенные на берег рыбы.

— Боже!.. — простонал Болдырев и уже бежал, весь бледный, дрожащий, ни на что не обращавший внимания. У него было только одно стремление — как можно быстрее скрыться в своей тихой квартире, чтобы ничего не видеть и не слышать. Он ворвался в подъезд дома и направился к лифту.

— Машина не работает, — сказал неприязненным голосом старый портье.

— Очень неприятная новость, — заметил инженер.

— Будет еще хуже… Лифт — это ерунда! Не так уж высоко, можете подняться пешком. Простой народ обходится без лифтов, значит и буржуи могут…

Болдырев с недоумением посмотрел на портье. Он знал его 15 лет, как всегда вежливого, тихого, услужливого человека. Теперь он смотрел на инженера угрюмым взглядом, а лицо его было искажено злобной улыбкой.

— Вы быстро изменились… гражданин… — буркнул Болдырев.

— Жаль только, что случилось это на старые годы! — отметил портье почти дерзко.

Инженер больше ничего не говорил. Он вошел на второй этаж и позвонил в дверь.

Двери открыла горничная и посмотрела на него загадочным взглядом.

— Госпожа дома? — спросил он.

— Дома, — ответила она. — Госпожа не захотела отпустить меня сегодня до обеда, а тем временем…

— Конечно, — перебил ее Болдырев. — Ведь сначала необходимо подать завтрак.

— У меня теперь есть дела поважнее! — вспыльчиво возразила она. — Вся прислуга должна быть на митинге… Можете, господа, сами себе завтрак приготовить и на стол накрыть… Не умрете!..

Болдырев все понял и подумал:

— Рабы чувствуют свободу и поднимают голову. От них мы настрадаемся больше всего…

Он сбросил плащ и вошел в кабинет.

Начал ходить по комнате и растирать замерзшие руки.

Он чувствовал невыносимую тревогу. Плохое предчувствие камнем лежало у него на сердце.

Этот день, его день, оказался отравлен еще до того, как он вернулся домой.

Обычно он чувствовал себя сильным и под влиянием пережитого пребывал в мечтательном настроении. Сегодня от этого настроения не осталось и следа.

Он вошел в комнату жены.

Она сидела возле стола и, услышав его шаги, даже не подняла голову.

— Мари… — сказал он тихо.

Госпожа Болдырева вдруг опустила голову на руки и начала тяжело рыдать.

— Мари… Мари… — повторял он трогательным голосом.

— Теперь я вижу, насколько безразлична тебе… — начала она говорить сквозь слезы. — В такой ужасный момент ты не подумал обо мне, оставил меня одну… Вокруг выстрелы… Прислуга сразу же сделалась жестокой и вызывающей… А ты… ты… предпочитаешь быть с той женщиной!.. Все ей — чувства и забота, а мне — ничего! За что! Еще год назад, оставаясь одна, я целыми ночами плакала, в отчаянии билась головой о стену… У меня была одна надежда… что ты вернешься… что поймешь разницу между той, балериной, и матерью твоих сыновей… Женщиной, которая в беде и радости оставалась рядом с тобой… Я ошиблась! Это уже не безумие, не запоздавшие фантазии, это — любовь! Ты ее любишь… В эту страшную ночь ты заботился о ней, только о ней!

Ее слова прервало рыдание.

Она встала и заплаканными, отчаянными глазами смотрела на растерянного мужа. Он стоял перед ней и думал, что она могла бы казаться молодой женщиной. Стройная, высокая фигура, отличные черные волосы, в которых кое-где поблескивали серебряные нити, открытое тонкое лицо, красивые сапфировые глаза и еще свежие, горячие, почти девичьи губы, — ничего не говорило о старости. Только две глубокие морщины возле губ и мученические, болезненные глаза свидетельствовали о глубоких страданиях и грусти этой женщины.

— Мари… — сказал Болдырев. — Я знаю, что виноват и не заслуживаю прощения… Несчастный порыв… какое-то почти болезненное влечение к той женщине… C'est plus fort que moi… Я беспокоился о тебе и уехал очень рано… Я долго не мог перебраться на эту сторону, потому что все мосты были разведены, а потом, представь себе, у меня реквизировали авто, я шел пешком… укрывался от пуль… был свидетелем страшных… потрясающих… происшествий.

Как маленький, испуганный ребенок, он взял жену за руку и срывающимся голосом рассказал о своих испытаниях.

— Нас ждет великая беда!.. — повторял он все время.

Она молчала, не в силах остановить идущие из сердца рыдания и забыть тяжелую, болезненную, моментами переходящую в ненависть обиду.

В прихожей раздался нетерпеливый, настойчивый звонок.

Через мгновение влетел высокий смуглый парень.

— Я рад, что вижу вас вместе! — воскликнул он. — Мама, а Георгия еще нет?

— Нет! — ответила, вытирая слезы, госпожа Болдырева. — Он должен был прийти?

— Ты плачешь? — спросил парень и, насмешливо глядя на отца, добавил: — Очередная романтическая эскапада? Ай! Ай! В твоем возрасте, отец, это уже смешно! Я только удивляюсь, что за три года мама не смогла привыкнуть к этим гастролям своего пламенного господина и властелина!

— Петр! — укорила сына госпожа Болдырева и с беспокойством посмотрела на мужа.

Тот тем временем сел в кресло, бледный и задумчивый. Он, видимо, даже не слышал насмешливых слов сына.

— Валерьян! — сказала она с тревогой, коснувшись его плеча и заботливо глядя на это изнеженное, столь безвольное, податливое, легкомысленное и в то же время вспыльчивое лицо. Иногда она ненавидела эти голубые глаза, пухлые губы, белый лоб, мягкие, золотистые бакенбарды и буйную, почти юношескую шевелюру, ненавидела как униженная, обманутая жена.

Однако она чувствовала нежность к нему, беззащитному перед всем, что выходило за границы быта обычных людей.

Она знала своего мужа, ведь ей было известно, что не собственным трудом, не усилием мозга и мускулов достиг он благополучия. Счастливое стечение обстоятельств повлияло на его судьбу и дало независимую должность.

Болдырев умел только не испортить карьеру. Он был честен, систематичен в работе, не проявлял к ней излишнего рвения, только настолько — насколько это было необходимо, и ничего более. Он был доволен своей ситуацией и не имел больших амбиций.

Он поднял на жену затуманенные голубые глаза, в которых еще не погас блеск ужаса и грусти.

— Что? — шепнул он удивленный, как будто разбуженный из тяжелого сна. — Ты спрашивала меня о чем-то, Мари?

— Пришел Петр и ждет Георгия… — сказала она.

— Что у вас слышно? — обратился Болдырев к сыну. — Как ведут себя ваши рабочие?

— Плохо! — воскликнул сын. Сегодня с утра пришла только десятая часть рабочих. Остальные пошли за большевиками. Те, что остались, устроили митинг и вывезли на тачках всех инженеров. Только меня пожалели за то, что, как сами объяснили, относился к ним по-человечески и вместе с ними трудился на обрабатывающих станках. Они выбрали меня на должность директора. Получилась очень глупая и нервозная ситуация. Я отказался и подал в отставку. Иначе, исходя из интересов нашего правления, я поступить не мог. Надо было быть солидарным!

— Конечно! — согласился отец. — Правление непременно оценит это, когда наступят нормальные времена.

— Не наступят! — сказал серьезным голосом сын.

— Не наступят? — переспросила госпожа Болдырева.

— Может… когда-нибудь… в любом случае не скоро, — ответил молодой инженер. — Я убежден, что революция получится и именно такая, о какой эти люди мечтают. Я рад этому!

— Что ты говоришь, Петр! — возмутился отец.

— Говорю то, что думаю! — ответил сын. — Нельзя было дольше терпеть такое положение. Те, у кого работа тяжелее, оставались по большому счету на уровне рабов или нежелательных, хотя и необходимых машин, которые выбрасывают, если они начинают работать недостаточно надежно, или когда в результате калькуляции хозяев становятся ненужными…