— Я ведь тоже чех.

— Да, — серьезно и рассудительно отозвался Беранек, — нынче нас, чехов, многовато сюда попало. — И деловито добавил: — Я знаю, вы есть хотите…

Тогда лейтенант уже намеренно пошел к русским солдатам, которые, как оказалось, покупали у пленных часы; многие продавали свои часы не столько по необходимости, сколько из страха.

Лейтенант приблизился к одной группке покупателей и продавцов и произнес, тщательно выговаривая слоги, чтоб не споткнуться на непривычных словах, и краснея под взглядами чужих:

— Рус-ские… люди… хо-рошие.

— Ну да, — с надменной небрежностью отозвался один из русских солдат.

Потом он не спеша закончил сделку и, вдруг просияв, ухватил грубыми пальцами одну из лейтенантских звездочек и потянул к себе лейтенанта, непочтительно выкрикивая:

— Ефрейтор, ефрейтор!

К счастью, в эту минуту он увидел у своих ног беранековские консервы. Отпустив лейтенанта и даже не поглядев, какое впечатление произвела его шутка, он поднял банку консервов, как поднимают гриб, найденный у дороги. И, перекидывая горячую банку с ладони на ладонь, весело закричал своим:

— Вот, хорошая, австрийская!

Большое человеческое стадо, составленное из остатков многих австрийских частей, расположилось прямо на выжженном лугу под полуденным солнцем, разбившись на кучки — по полкам, по ротам, по национальностям; так стадо гусей на пастбище группируется по дворам и семействам.

После долгого голодного ожидания в пленных зародилась шальная надежда на обед, от которой многие не могли уснуть. Голод уже заставил кое-кого сменять на хлеб не одну нужную вещь. Только офицерам, занявшим местечко в дорожной канаве, где держалась скудная тень, черноволосый русский военный писарь принес целый кувшин молока и буханку. Затем он подсел к ним, с любопытством задал кучу вопросов на сносном немецком языке, а под конец многозначительно показал на свои разбитые сапоги.

Немало времени погодя из калитки барского имения вышел русский унтер-офицер, подняв на ноги дремлющих конвоиров. Черноволосый писарь прервал свою доверительную беседу с пленными офицерами и закричал с большим усердием:

— Ein Unteroffizier wird gesucht! [38]

Призыв этот откликнулся сначала робкими хриплыми голосами под дорожной насыпью, а потом пошел гулять над головами сбившихся в кучки людей; они постепенно вставали, и вот уже многие голоса кричали нетерпеливо:

— Unteroffizier! Unteroffizier!

Глаза всех обратились на Бауэра, который оставался неподвижным. Ободренный возгласами и взглядами, Беранек тоже подхватил призыв толпы, но перефразировал его по-своему, гаркнув во всю мочь:

— Пан… цугсфюрер… [39] Бауэр!

Бауэр выступил наконец вперед, и Беранек первый щелкнул перед ним каблуками. Обуреваемый гордостью и служебным рвением, Беранек сердито окликал всех тех, кто, по его мнению, опаздывал на построение.

Пленных подгоняла проснувшаяся вдруг с новой силой надежда на то, что им дадут есть. Вступив длинной колонной под сень деревьев сада, они все ускоряли шаг и, разинув рты, глазели на большую застекленную веранду господского дома и на группу русских офицеров, стоявших неподалеку. Голова колонны внезапно остановилась, задние ткнулись в спину передних, втихомолку ругаясь.

Переминаясь на месте или усаживаясь на землю, пленные видели, как провели в дом их офицеров. Офицеры шли торопливо, но и тут держались за спиной своего капитана. Подойдя к веранде, все сделались вдруг мрачными и серьезными. Перед ступеньками заколебались, так что лейтенант, известный уже всем как приятель Бауэра, оказался даже впереди капитана.

Зал, в который их ввели, был наполнен приглушенной спешкой пишущих машинок и шелестом бумаг. Явным средоточием этой усердной спешки было кресло, в котором сидел седой русский генерал. Пленных офицеров, остановившихся у двери тесной безмолвной кучкой, встретили в первую минуту лишь косые тихие взгляды людей, шелестящих бумагами за столами и пишущими машинками.

Из-за любопытствующих взглядов выступил бархатный голос:

— Bitte [40].

На это приглашение вышел вперед только известный уже лейтенант. Остальные не тронулись с места, как бы заледенев и окаменев в неподвижности. Генерал, сидящий в кресле, провел взглядом по пылавшему лицу лейтенанта, по грязному вороту его мундира, по солдатскому ранцу и грубым казенным башмакам.

— Name [41], — проговорил вымытым, вылощенным голосом офицер, стоявший рядом с генеральским креслом.

— Франтишек Томан.

— Франц?

— Я чех.

Допрашивающий офицер поднял усталые глаза.

— Wie heißen Sie? Franz? [42]

— Франц.

Украшенные золотом генеральские плечи шевельнулись.

— У них все Франц да Иосиф, Франц да Иосиф. Сразу видно — патриоты [43].

Тихая, почтительная улыбка разлилась по залу — так бывает, когда среди облаков ночью вдруг выглянет полная луна. Офицер у генеральского кресла учтиво помолчал, чтоб дать прозвучать словам генерала. Потом, озарив преданнейшей улыбкой молчание, он заключил его едва заметным поклоном прежде, чем продолжать допрос.

— Regiment? [44]

— Тридцать пять, — ответил по-русски Томан.

Теперь на небритое лицо Томана слетелись взгляды всех присутствующих в зале.

— Fünfunddreißig, — сказал вымытый голос. — Leutnant? [45]

— Jawohl!

— Aktiv? Reserve?

— Reserve.

— Was sind Sie im Zivil? [46]

— Кончал институт. Студент. То есть инженер.

Снова шевельнулись генеральские плечи.

— Ну-у!

В паузу, которая сейчас же распространилась на весь зал, со спокойным достоинством вошли новые генеральские слова:

— Все-то у них инженеры, доктора, профессоры и бог весть еще какие художники. Благо документов не спрашивают…

Генерал усмехнулся и в доказательство своих слов начал рассказывать какую-то историю. Зал выслушивал ее, не прерывая усердной работы.

В заключение генерал изрек:

— Идите!

И разом ожил, отвердел вымытый голос:

— Sie können gehen! [47]

Лейтенант Томан со своим солдатским ранцем, слишком малым для его широкой спины, торопливо повернулся и едва не стукнулся лбом о сомкнутый строй своих однополчан. Он хотел укрыться в их среде, но строй его не принял. Тогда Томан обошел его и спрятался за ним. Улыбки писарей провожали каждое его движение.

5

Дорога ярмом легла на плечи голодных пленных. Как вьючные животные, тащились они по равнине, казавшейся им бесконечной и до странности безжизненной. Изредка лишь попадется навстречу крестьянин или одинокий всадник. Хотя они не вышли еще из прифронтовой полосы, войск не было видно. Только на песчаном пустыре, пыльном от солнца, возились русские солдаты, прокладывая железнодорожную ветку. Несуетливо, размеренным шагом, носили они шпалы, и маленький паровозик с нетерпеливым вихорьком дыма маневрировал перед ними, легко постукивая колесами на стыках. Завидев пленных, солдаты прервали работу, стали грозиться кулаками. На таком расстоянии выкрики их не были слышны.

— Отступление готовят, — бросил черноволосый кадет, шагавший впереди.

— Отступление, — подхватили другие, видимо ободрившись.

Слово это перескочило через голову Беранека. Но там, за спиной его, оно уже вызывало протест. Кто-то дерзко захохотал: