Тоненький лейтенант с забинтованной головой никак не мог изобразить должной степени мрачности и, укрепляя повязку, показывал не столько мрачное, сколько страдальческое лицо.

Когда скомандовали «шагом марш», пленные офицеры пошли — не в ногу, неохотно, с секундным опозданием. Они, конечно, не оглядывались.

Иозеф Беранек шагал четко, по уставу, сохраняя надлежащую дистанцию от офицерского отряда. Впереди справа от него шли лейтенант, смахивающий больше на рядового, и унтер-офицер; позади двигалась привычная серая походная колонна. Вокруг слышалась чешская речь, и Беранек уже совершенно воспрянул духом. С ощущением безопасности к нему вернулась смелость, в которой всегда заключено ядрышко гордыни. Пленные, избавившись от тяжелой солдатской ноши, непривычно легко шагали за Беранеком. Вскоре колонна разлилась во всю ширину дороги.

Лейтенант, чьи движения были порывисты и несоразмерны, как метания дерева в бурю, совсем оттеснил Бауэра к обочине; несмотря на это, Беранек продолжал шагать посередине дороги. Для него естественным было держать строй и не покидать места, определенного ему воинским уставом. Теперь его охватило такое чувство, будто это он, Беранек, ведет огромную колонну войск. И от гордости у него подрагивали колени. Поглядывая временами на унтер-офицера и его приятеля — лейтенанта, он думал про себя и страстно желал это высказать, что солдатский ранец никак не вяжется с лейтенантским званием. От всей души хотелось ему принять этот ранец на свою солдатскую спину. Но на него не обращали внимания, так что Беранек все время только готовился высказать свою почтительную и честную просьбу.

На Беранека и впрямь никто не обращал внимания. Чехи, идущие впереди колонны по четыре, забыли о голоде и усталости и всеми чувствами впитывали новизну окружающего мира, новизну безопасности, которой дышал этот мир.

На широкой разъезженной дороге попадались навстречу им армейские повозки, полевые кухни и целые подразделения, конные и пешие. Поток пленных, разлившийся бесформенной массой, уступал им дорогу и растягивался: пленные глазели на русских. Конвоирующие солдаты устали от бесполезного крика. Надоело им объезжать и равнять это стадо. Они перекинули винтовки за спину, сбили на затылок фуражки. Конные конвоиры отпустили уздечки и, зевая, качались в седлах; кое-кто закуривал цигарки из вонючего табаку. Лошади свесили головы и шагали в толпе людей меланхоличной пехотной поступью.

От славной погоды, оттого, что не грозила им теперь никакая опасность, щедрыми стали казацкие сердца.

— Эй, пан! В России хорошо! — с царственными жестами кричали они пленным. — И хлеб, и каша, и бабы…

Эти понятные чехам слова были точно ракеты: они зажигали в глазах пленных искры нетерпеливого восторга.

Пленные охотно смеялись им, как смеются барской шутке — из благодарности за ласку. Постепенно набирались смелости, теснились к крупам, к бокам лошадей, повторяли русские слова со своим родным акцентом, добавляли к ним другие, похожие слова, кое-кто решался даже похлопать низкорослых умных лошадок. Казаки развлекались тем, что порой неожиданно ударяли нагайкой по любопытным рукам — себя позабавить, других повеселить.

Лейтенант, столь похожий на рядового, был привлечен этой игрой и тоже смеялся от души. Он непрестанно и громко все повторял Бауэру:

— Я их понимаю! Ты тоже понимаешь?

Он повторял это до тех пор, пока его не приметили казаки; один из них хвастливо и покровительственно бросил лейтенанту с высоты своего седла:

— «Разумим, разумим!» [33]

— Пани-маю! [34] — выкрикнул лейтенант с напряженной готовностью, словно боялся упустить эту возможность.

Однако когда его услыхали впереди, в офицерском отряде, и стали оборачиваться, когда несколько гневных взглядов ударило прямо по окрыленному взгляду лейтенанта, — вся радость его улетучилась, и он смущенно съежился, маскируя свою капитуляцию рассеянным, неопределенным бормотанием. Он спросил Бауэра, помнит ли тот еще русские стихи из Вымазала [35], и сам продекламировал по-русски:

— Тоска, — оскалил зубы казак, с небрежной и мирной улыбкой оглядев широкие поля. — Эй, пан! Спойте свое, родное!

Любопытные вопросы забарабанили в спину лейтенанта, и тут уж даже негодующие взгляды офицеров не могли укротить его хвастливого усердия. Лейтенант крикнул:

— Петь велят!

Эти слова, вырвавшиеся прямо из сердца, пленные тотчас передали назад по рядам.

Сначала никто не решался, потом один солдат с дерзкой рожей забияки осмелился от имени всех:

— Какую споем, пан взводный?

— «Есть и буду славянином» [36], — вырвалось у лейтенанта прежде, чем Бауэр успел ответить.

— Ну, начинайте!

Но тут остановились двое из пленных офицеров, поджидая группу чехов. Они тоже чехи, заявили офицеры, но категорически запрещают такое поведение! Нечего чехам срамиться в чужой земле!

— Тогда, ребята, пойте — «Есть и буду я коровой»!

— Эй ты, корова, видал, как там, в тылу, один венгр лупил по щекам лейтенанта?

От этих грубых, вызывающих слов, брошенных кем-то невидимым, у Беранека замерло сердце.

К счастью, в эту минуту на горизонте, в облаке не оседавшей пыли, заметили — и очень кстати — колонну русской пехоты. Выползая из ржаных полей, колонна тянулась навстречу пленным; санитарные носилки торчали в конце ее, подобно поднятому хвосту.

Пленные проходили мимо двух возмущенных офицеров равнодушно, будто их и не касались офицерские упреки; они вытягивали шеи, до того засматриваясь на русскую колонну, что спотыкались на каждом шагу, и говорили, маскируя свое злорадство возгласами удивления:

— Ну, братцы, ох и жарко же будет кое-кому!

Беранек боялся смотреть не туда, куда смотрели офицеры. А офицеры смотрели прямо перед собой.

4

Знойный полдень придавил обессиленную землю. Среди растрепанных овсяных и картофельных полос нахохлилось несколько бесцветных изб; взъерошенная зелень сада совсем закрыла красную крышу барского дома; в тени каменной ограды, у открытой деревянной калитки, дремали оседланные лошади и солдаты при полном вооружении. Придорожный луг, на который казаки согнали пропыленных пленных, был потравлен до последней травинки, затоптан, выжжен, вытерт, завален струпьями лошадиного помета и клочьями гниющего сена.

Запыленная, измученная жаждой толпа каким-то животным инстинктом почуяла близость воды и бросилась к ней как по команде, дико и яростно, мимо опешивших офицеров, под брюхами казачьих коней, не обращая внимания на проклятья, нагайки и приклады.

Порыв толпы захватил и Беранека. Но он вскоре вернулся, мокрый и грязный, с котелком, полным студеной воды. Решительным жестом поднес он котелок лейтенанту:

— Прошу покорно, пан лейтенант!

И все время, пока тот пил, а потом передавал остаток Бауэру, Беранек стоял перед ним, по-солдатски гордо вытянувшись в струнку.

За это лейтенант с благодарностью спросил его:

— Вы из нашего полка?

— Так точно, и попал сюда без всякой вины. Бежали мы с паном взводным, да не убежали.

Лейтенант с волнением тряхнул головой, поскреб в небритой бороде и отошел.

Вышло так, что отошел он как бы навстречу нескольким русским солдатам, появившимся среди разбредшихся пленных. «Ур, ур!» [37] — кричали они, ощупывая запястья у пленных.

Тут лейтенант внезапно повернул обратно к Беранеку, который уже сидел на корточках и, сложив костерок из нескольких щепок и клочка сена, старался развести огонь под банкой консервов. Подойдя к нему, лейтенант, без видимой связи с предыдущим, вдруг вымолвил: