Он выбрался из ямы, окончательно протрезвившись. Третий огонь уже догорал. И ночь, когда он, напрасно пробегав, возвращался к хутору, была куда чернее и безмолвнее, чем прежде.

Утром ревизор Девиленев, быстро шагая из угла в угол бауэровской канцелярии, рассказывал, как его жена увидела пожар в полях и как она в зареве горящих снопов ясно различила силуэт пленного.

— Австрийскую фуражку издалека узнаешь, — сказал Девиленев.

За ним и Беранек стал убежденно твердить то же самое.

— Мы-то думали, винокурня горит, — смеялся Девиленев, — а это жгучая заграничная любовь подпалила ложе любовников!

Однако Бауэру было не до смеха.

Вечером он пошел к пленным, взяв с собой свидетелем Беранека; оглядев всех и покосившись в угол, занимаемый Орбаном, Бауэр тихо, чтоб его не услыхали кому не следует, объявил:

— Возле огня видели пленных…

Беранек засвидетельствовал это тяжелым молчанием.

Чехи, ошеломленные, притихли и, по примеру Бауэра, невольно оглянулись туда, где помещался Орбан с товарищами.

Орбана на месте не было.

— А сегодня ночью был он дома?

— Кажется… был.

— Не было его! Не было!

Определенно этого никто не знал, но все поразились.

— А чему вы удивляетесь! Кому он служит?

— Мы не удивляемся, просто кричать хочется!

— А ты не кричи — с барабанным-то боем вора не словишь.

Помолчали.

— От меня бы он не ушел! — заявил вдруг Беранек голосом, в котором дрожало все его возмущение и только что родившаяся ненависть. — От меня бы он не ушел! От меня дома еще ни один вор не уходил! Тоже и у нас были воры и сволочи, которые сеять не сеют, а жать хотят!

35

Тимофей, как ему советовали, отправился в город в субботу. Он вышел еще до рассвета; избы у дороги, в садах, стояли, как загробные призраки. Окна их и вода в лужах мертвенно синели.

С полей веяло холодом и неприятной отчужденностью, которая охватывает человека ранним утром перед дальней дорогой. Все предметы, мимо которых он проходит, оборачиваются к нему спиной, потому что они с нетерпением высматривают утреннюю зарю. Лишь изредка легкое дыхание земли шевельнет стебелек травы, или верхушку дерева, или лист усталой осины.

Ты же, путник, ступай себе, не мешай нам!

Выйдя на пустынный проселок, Тимофей еще раз оглянулся на призрак своей избы, — ободранной, растрепанной избенки, оттесненной за спины других.

Вот и его изба отворачивается от него, и она в самодовольном эгоизме смотрит на восток, навстречу заре.

Ступай, мужик, ступай, по мне хоть пропадом пропади!

Когда крестьянина отрывают от земли, корни рвутся у него в самом сердце.

Ох, ты горе, горе мужицкое!

Бог весть где был старый Тимофей к тому времени, как Иозеф Беранек стоял перед Бауэром, умиляясь собственной решительности. Он просил позволения помочь Тимофею убрать сено, потому-де, что Тимофея призывают на войну. И пока Бауэр облекал свое разрешение в растянутые слова, Беранек стоял перед ним, прямой и решительный.

В эту субботу пришлось ему поспешить с почтой. Когда он проезжал через деревню, Арина как раз выбралась в поле. Правда, сегодня, как нарочно, Беранек получил на почте давно обещанные и с нетерпением ожидаемые газеты от Томана — однако даже это не могло его задержать. Он отдал почту, распряг лошадь и торопливо отправился прямиком на Аринин покос.

Худой был покос у Арины. С весны еще стравила его скотина, и отава еле-еле успела подрасти. Луг был неровный, в самой середине, словно головней, разъеденный болотистым ручейком без берегов; лишь пожелтевшие стебли осоки окаймляли его. На одном сухом конце этого больного луга Арина накладывала на высокий воз последние охапки жесткого сена. В другом конце побелевшее сено еще лежало, разбросанное по местам посуше.

Когда Беранек подошел к Арине, на лице ее даже сквозь загорелую, обветренную кожу проступил румянец.

Беранек помог ей догрузить воз и взялся за вожжи. Лошаденка проснулась, Арина подоткнула юбку выше колен — под коленями у нее напряглись крепкие жилы — и пошла собирать клочки сена, раскиданные на болотистом месте по стеблям срезанной осоки. Ноги ее приминали синие и желтые цветочки, не захваченные косой, и взбивали муть в черной болотной воде. Арина перешла на другой, сухой край луга и принялась сгребать в кучи разбросанное там сено.

Тем временем Беранек отвез первый воз к ней во двор, сбросил сено пока у сарая и погнал лошаденку обратно.

Потом они вместе подобрали скудные остатки, Арина взобралась на воз; лошаденка поднатужилась и, переступая сбитыми ногами, вытащила телегу. Воз качался, подскакивал, приминая осоку, колеса перемешивали воду с илом, оставляя за собой глубокие колеи, сейчас же наполнявшиеся взбаламученной грязной водой. Беранек вывел лошадь к дороге. Только там Арина спустила с воза босые ноги, прихлопнув ладонью захлестанный подол юбки. Ноги ее были исцарапаны и замазаны грязью по колена. Ветер играл с подрагивающими стебельками сена и подсушивал грязь.

На ровной дороге Беранек тоже подсел на телегу, — конечно, спиной к Арине, на самую грядку.

Въехав во двор, Арина позволила Беранеку только выпрячь лошадь и пустить ее в огород. Первым долгом она позвала его перекусить чем бог послал.

Она подала на стол хлеб, соль и молоко и, усадив Беранека, спорыми движениями развела огонь на соломе и хворосте.

Без Тимофея в избе, казалось Беранеку, царила тягостная тишина. Только босые ноги Арины шлепали по земляному полу да мухи жужжали над столом и у оконца за его спиной. Молчание этого жилья, шлепанье босых ног да жужжание мух — от всего этого теснило грудь. Беранек покашлял. И в конце концов решился соединить несколько русских слов в вопросе:

— Как поживав… ваш муж… у нас?

Арина не ответила, и собственная дерзость уже начала угнетать Беранека.

— Не пишет, — буркнула Арина, когда он уже перестал ждать ответа.

Она упорно смотрела только на печь и сейчас же добавила, борясь со строптивым смущением:

— Ешьте!

Беранек принялся за еду. Встречаясь случайно с ним взглядом, Арина всякий раз поспешно отводила глаза — словно убегала. От этого Беранеку стало как-то беспокойно. Жаркое стеснение тучей легло на лоб Арины. Во внезапно сгустившейся тишине она ударила кошку запечью:

— Брысь!

Очень нескоро Беранек снова осторожно завел разговор.

— Тимофей не вернется к завтрему, — решил он. — Я еще сено уложу.

Арина не ответила.

Слышно было только, как работают челюсти Беранека, хотя он изо всех сил старался жевать бесшумно. Арина присела на кучу дров у печи и уставилась на истоптанный пол. На полу блестели соломинки.

Беранек доел и подошел к Арине поблагодарить ее рукопожатием. При этом его движении Арина вздрогнула, однако не встала с места и руки его не взяла. Прикрыла ладонями вспыхнувшее лицо.

У Беранека сжалось горло, в груди сильно заколотилось, и кровь, прихлынув горячей волной к его стесненному сердцу, оглушила его.

Он отошел к двери и проговорил:

— Ну, прощайте… И спасибо за чай.

Только теперь Арина поднялась и вышла следом за ним на порог. Тут она тихо поклонилась:

— Спасибо за помощь.

Тогда остановился и Беранек.

Он, правда, не оглянулся на Арину, но, рассеянно обводя глазами двор с чувством просыпающейся благодарности, нерешительно, словно сознаваясь в чем-то постыдном, произнес:

— А сено-то я лучше сегодня же уложу.

И снова не ответила Арина. Только молча пошла за ним к сараю. Когда Беранек нагнулся, чтобы захватить охапку сена, он украдкой глянул на нее. Она стояла прямо, но руки ее бессильно повисли, и так же бессильно поникла она головой.

Тревога сильно начала теснить грудь Беранека. Охотнее всего он ушел бы сейчас. Но он даже звуком не осмелился коснуться этого хрупкого мгновения. Ему бы спросить, куда складывать сено, — но он предпочел действовать по собственному разумению.