— Смирно, — процедил Петр Александрович, и прапорщик Бек выскочил на два шага вперед и крикнул:

— Hab acht! [99]

Чья-то нога, обвязанная тряпкой и касавшаяся земли лишь носком, лихорадочно затряслась.

— Эт-то что? — показал на нее Петр Александрович. — Раненый?.. Зачем?..

Стоявший поблизости русский солдат испуганно и взволнованно стал шепотом объяснять Посохину.

— Пустяк, — говорил он, смущенно улыбаясь. — Загноилась в дороге…

Так, в строгом достоинстве, Петр Александрович прошел вдоль всего фронта и только тогда сбросил с румяного старческого лица маску официальной холодности.

— Что скажете, доктор?

Посохин пожал плечами.

— Отрепье!

Когда они возвращались вдоль того же фронта, Посохин с досадой водил взглядом по нескладным, в большинстве изможденным телам, как палкой по забору. Зато Петр Александрович развеселился.

— Оскудели наши уважаемые поставщики. Оскудели. Когда нет людей — беда! А у них… видите… этого материала… людей… уже нету. Без этой… вонючей… смазки… даже на Большой Берте [100] далеко не уедешь… И слава богу… слава богу… слава богу!

— Папа, папа, — снова заговорила Валентина Петровна, но отец ее, наслаждаясь отличным настроением, не хотел нарушать его.

— По-том, по-том, не ме-шай, Валя, не ме-шай.

Но так как приятное настроение его питалось приятным зрелищем, он опять остановился перед гусаром, перед стройным, подтянутым рядом.

— В седле, — пробурчал он как бы про себя, — в седле… мадьяры… хороши! Но, Валя… сумеет ли он править упряжкой?..

Он еще раз постучал розовым пальцем по груди гусара.

— Ма-ладец!

И мягко отстранил дочь:

— По-том, по-том.

— Курт Карлович, — позвала тогда Валентина Петровна и многозначительно взглянула на прапорщика Бека.

Тот галантно козырнул и не менее галантно поклонился ей.

Петр Александрович неожиданно круто повернул и снова направился к пленным офицерам. Перемена намерений полковника молниеносно отразилась на лице прапорщика Бека:

— Господа офицеры!

Группа подтянулась с достоинством, исполненным недоумения.

— Скажите им, прапорщик, — велел Петр Александрович. — Пусть сами выберут из своей среды четырнадцать человек, нужных нам. Остальные поедут дальше. Зачем нам отсылать своих и брать чужих, бог знает кого, и заново учить нашей дис-цип-лине…

Прапорщик Бек с почтительным вниманием ловил слова полковника, словно никак нельзя было дать им упасть на землю; в это время Петр Александрович заметил пленного, который, он помнил, понимал по-русски.

— Подойдите, вы! — поманил он.

Томан, с горячечными глазами, с растрепанной, давно не бритой бородой, послушно сделал шаг вперед. Сделать второй шаг ему помешал ропот, поднявшийся в этот момент среди пленных офицеров.

Мирный взор Петра Александровича омрачила тень изумления и неудовольствия. Но прежде чем его неудовольствие выразилось в словах, с другой стороны к нему подошла фигура в широких брюках и с массивным подбородком:

— Господин полковник…

Несколько голосов одновременно обрушились на прапорщика Бека.

Глаза Петра Александровича, смотревшие до той поры с достоинством и твердостью, забегали растерянно и на мгновение сосредоточились, чтоб отступить. Но, как бы отступив во внутреннюю твердыню, взор его начал наливаться кровью, расширился, распространяя пожар возмущения по всему розовому старческому лицу, обрамленному белой бородой.

— Эт-то что? — по слогам произнес полковник, обернувшись к прапорщику Беку. — Что та-кое?

— Вероятно, русин какой-нибудь, господин полковник… из Галиции…

Но очи Петра Александровича уже метали пламя.

— Как же он смеет? Как он… смеет… говорить, не будучи спрошен? Прапорщик!.. Что за манеры?.. Что за новшество?.. Кто позволил?..

Теперь Петр Александрович обратил внимание на выправку лейтенанта Гринчука, и в бичующем старческом голосе его прорвались визгливые нотки:

— И как он стоит, как стоит! Смирно! Смирно! Я не потерплю, не потерплю, не поз-во-лю!..

Он пищал, багровел, задыхался; он совсем оглох. Гринчук, пытавшийся было вставить слово, замолчал, повинуясь отчаянным знакам прапорщика Бека, и вытянулся по уставу, а вслед за ним, перепугавшись, невольно стали смирно остальные.

Петр Александрович, задохнувшись до слез, перестал кричать, и вокруг него сомкнулся широкий круг неустойчивой тишины. Он выплыл из этого круга, наморщив лоб и крепко сжав губы. За ним последовал переволновавшийся прапорщик Бек и хмурый Посохин. Потом уж двинулись в смущенной растерянности обе дочери полковника.

Петр Александрович шел впереди один, потрясенный до глубины старого сердца. Слова так и кипели у него на языке.

— Видали!.. Вот и делай добро черту!.. Знаем мы этих… русинов! Экий… конокрад!.. Тоже мне нашелся… русофил! Очень они нам нужны!

Волну, поднявшуюся в кучке пленных офицеров за спиной Петра Александровича, прапорщик Бек утихомирил отчаянным взмахом руки.

А из притихшей толпы пленных солдат, с любопытством теснившихся поодаль, вырвался голос, насмехавшийся над несмелым офицерским бунтом:

— Да, meine Herren [101], это вам не Австрия!

На капитана Гасека свалилась тяжелая обязанность — осудить четырнадцать товарищей на жизнь в этом лагере, казавшемся им страшным после такой встречи.

Бунт начал Гринчук, категорически заявив:

— Я тут не останусь!

Сначала Гасек от растерянности стал удивительно ласков и мягок со своими товарищами. В задумчивости ходил он среди них и вдруг, как бы случайно, как бы только сейчас, к собственному изумлению, сообразил, что то количество офицеров, которых нужно оставить в этом лагере, составляют как раз чехи. Гасек, правда, сейчас же опечалился от этого вывода. Ох, до чего же ему жалко, что вот судьба отнимает у него товарищей, к которым он так привык! Но он, конечно, не станет в угоду собственному эгоизму рвать естественные узы землячества, связывающие их. Если уж суждено им остаться, то он, Гасек, утешится хоть тем, что доверит начальствование над частью австрийской армии обер-лейтенанту Грдличке. Он поздравляет его…

Кадет Шестак, как бы в шутку, пробормотал что-то о привилегиях чехов.

Прочие офицеры, выслушав решение, еще приятно улыбались друг другу, но потом вдруг обе группы разделила лужа холодной вежливости. Только Шестак из труппы, уезжавшей с капитаном, в тревожном смятении вертелся то около Грдлички с Кршижем, то около капитана с Гринчуком. Плохо скрывая беспокойство, он расспрашивал всех, куда же повезут остальных, и с деланным равнодушием бормотал что-то о Сибири, о каторжных работах.

Вернулся прапорщик Бек, приведя с собой Шеметуна, и капитан с холодной вежливостью объявил им свое решение. Прапорщик Бек поклонился ему и пожелал всем отъезжавшим дальше счастливого пути к теплому югу.

— Так которые же наши? — спросил он.

Грдличка с растроганной улыбкой показал через плечо на свою группу, тесно сбившуюся у него за спиной. Томан, хоть и близко от них, стоял совсем один. И вдруг Кршшк взял под руку Шестака. А длинный лейтенант Вурм, вызывающе подняв голову, вытянулся рядом с Грдличкой.

Прапорщик Бек начал пересчитывать их. Когда он подошел к Кршижу, стоявшему последним, тот подтолкнул Шестака, потом шагнул вперед сам и сказал:

— Vierzehn [102].

Прапорщик Бек кивнул и, показав на Томана, который в своей солдатской одежде, с мешком на спине, одиноко стоял, охваченный жарким смятением, спросил:

— А этот?

— Нет, — ответили несколько человек одновременно.

В капитанской группе взволнованно зашумели, Гринчук подбежал к Шестаку, и все видели, как в ответ на его уговоры и вопросы Шестак лишь растерянно пожимает плечами.