— А знаете что?! — вскричал он, оборвав песню и круто обернувшись. — Вот оно у меня, черным по белому — для пана лейтенанта и пана унтер-офицера… И в общем, для всех образованных и сознательных!

Он вытащил из внутреннего кармана газету и развернул ее.

При взгляде на газету Беранеку почему-то вспомнились желтые петлицы ефрейтора и его предостерегающее: «Achtung…»

И сразу каким-то чужим показался Гавел Беранеку. А черные газетные буквы стояли в ряд, чужие и твердые, как камни на пашне. И Беранек, как ни старался отвернуться, прочитал:

ЧЕХОСЛОВАК

В первую минуту любопытство солдат ограничивалось наблюдением за лейтенантом и унтер-офицером.

Глаза у Томана рассыпались тревожными искрами; сначала они пробежали заголовки, потом полетели со строчки на строчку — как листок, гонимый ветром, цепляющийся за бугорки в поле.

Бауэр, напротив, сохранял видимость равнодушия и степенного спокойствия; поймав ненароком взгляд Беранека, он произнес:

— Читать разрешается все, даже русские газеты.

Только после этих слов любопытство людей обратилось уже непосредственно на газету в руках Томана. Им очень хотелось расспросить его самого, но деликатность не позволила им этого, и они насели на Гавла:

— Что это? Что там написано?

Гавел, заслоняя газету то грудью, то спиной, оттеснял любопытных:

— Тише, черти!

Ответил солдатам Томан сам. Голос его был странно неустойчив.

— Это — газета… которая издается… в России. В ней, как во всех русских газетах… пишут, конечно… против Австрии и Германии…

Он начал, стараясь выдержать равнодушный тон, но последние слова были горячи, как несмазанные подшипники. Томан не мог долее сдерживаться.

— Вот: чехов освобождают!.. — выкрикнул он.

— Правильно делают, — проговорил кто-то серьезно. Теперь всем стало как-то легко, словно с этими словами всякая тяжесть ушла из их груди.

— Читайте вслух! — кричали Томану. — Читайте!

— Разрешите, пан лейтенант, — сказал Гавел и с торжественной решимостью взял у него газету. — Внимание! — Он стал читать уже совсем другим, не тем вульгарно-задорным тоном, каким говорил прежде; теперь он декламировал с чувством: — «Взор застилает слезами, в глазах темнеет, во рту собирается горечь, сжимаются кулаки, а губы шепчут библейские слова, адресуя их Вене, всей Австрии, всем пособникам ее: да падет на вас наша кровь! Кровь закипает в жилах, сжимаются кулаки, а душа призывает, не может не призывать к отмщению каждого честного чеха и словака. Так вот в чем подлинная «благородная цель войны», на которую призвал к оружию «свои народы» умирающий в маразме старец на троне дунайской империи, который ни разу не выполнил своего слова, своих клятв…»

— Вот как, — воскликнул Гавел, опустив газету, — вот как обращаются к нам родина и народ!

Родина и народ! В этих двух словах Гавла явственно слышался двойной удар сердца, биение жаркой крови, ладанный дым, дважды сорвавшийся с раскачивающегося кадила, два крыла, решительным взмахом вознесшие душу на головокружительную высоту.

— Так-то, господа братья и товарищи, — еще торжественнее произнес этот удалец. — Вот это я называю национальной честью и убеждением!

Честь и убеждение! В двух этих словах — грудь как скала, противостоящая буре; два копья глубоко вонзились в землю, брошенные с размаху.

Гавел ошеломил своих слушателей, поразил, взволновал их, поверг в смятение.

— Так-то, — в третий раз заговорил он. — Это было во-первых, а сейчас еще будет во-вторых. Внимание!

И он прочитал дальше:

— «О с в о б о ж д е н и е наших пленных земляков!

Нам только что стало известно, что вопрос об освобождении пленных чехов [89] находится в заключительной стадии и что в ближайшее время освобождение будет осуществлено в широких масштабах. Таким образом, сами собой снимаются замечания по этому вопросу, опубликованные в последнем номере «Чехословака». Основной принцип освобождения чехов и словаков заключается в том, что освобождаться из плена будут лишь те, относительно которых Союз получит уверенность, что они готовы честно исполнять долг сознательного славянина и подчиняться распоряжениям Союза. В большинстве случаев право свободного передвижения будет ограничено территорией той или иной губернии. Само собой разумеется, что одним из условий является согласие отпущенных из плена вносить определенный взнос на нужды Союза. По всем делам, связанным с освобождением, обращайтесь в правление Союза чехословацких обществ в России, Киев, Владимирская, 43».

— Ну вот, теперь — вольно!.. Поняли, пан Овца? Не забудьте: Союз чехословацких обществ в Киеве. Там, значит, наши вожди. Ясно?

Беранека сперва охватило сильное тоскливое смятение, сменившееся глубоким упадком духа. Душа его так и трепетала, когда он слушал кощунственные слова, оскорбляющие все его представления об императоре, об этом старце, склонившемся перед распятием в скорбной молитве за свои страдающие народы. (Веранек ясно вспомнил картинку, которая когда-то потрясла его.) Beer, мир закачался перед ним, как пьяный. До сих пор его мир был простым, он был построен на непреложностях, вроде той, что посеянное зерно прорастает стеблем к небу, а корнем — в землю. К миру непоколебимых непреложностей примыкали у Беранека столь же непоколебимые истины, затверженные еще в школе и накопленные затем в течение жизни. Эти готовые истины Беранек тщательно хранил в своем сердце. С этих-то складов жизненных истин и брал он свои ответы, рассудительные и надежные. Поэтому он сказал теперь:

— Такие вожди всегда вовремя улизнут, а глупые бедняки расплачивайся за них!

Тут все, кому не лень, принялись, под предводительством Гавла, оттачивать на Беранеке свое остроумие: говорили, что тот чехословак, который против Австрии, тот — не Овца, Овца, мол, никак не может пойти против государя императора, поскольку ест его хлеб, и, видно, здорово приходится вкалывать императору, чтоб прокормить «своих овечек»… Беранек молчал. Сначала молчал просто, как рассудительный, знающий себе цену, человек; однако постепенно к этому чувству все больше и больше примешивалось горечи.

Томан, чьи глаза как-то странно сверкали — да и весь он был как бы объят пламенем, — решил ехать в солдатском вагоне хотя бы до следующей остановки. Это решение пришло за несколько минут до отправления поезда, когда русские солдаты с обычными криками пересчитывали пленных.

Настроение в теплушке было таково, что пленные улыбались усердствующим русским солдатам, кричали им по-приятельски:

— Все в сборе!

— Харашо!

— Мы-то не убежим!

— Мы рады, что мы тут!

Тут и Томан воскликнул с каким-то намеком:

— Кто сюда добровольно подался, тот не сбежит!

Слова эти вырвались у него, по-видимому, только под влиянием общего возбуждения, но горячность этих слов оставила след сомнения. Теперь Томану очень хотелось скорее заговорить о безразличных, не относящихся к делу вещах; однако сомнения оказались сильнее и вернули его к сказанному. И он с деланным равнодушием поправился:

— Да и можно ли — при всем желании — бежать отсюда?

Он заглянул в глаза ближайших к нему людей и взбунтовался против самого себя. Твердо сказал:

— Я останусь в России. Никто не заставит меня возвратиться в Австрию.

Расслышали это, конечно, только те, кто стоял ближе. Райныш ничего не заметил. Этот портной был поглощен исключительно деловыми мыслями — о возможности хорошо заработать в России; он пытался трезво — а потому и безуспешно — рассказать историю какого-то своего знакомого, тоже портного, который еще до войны просто сказочно разбогател в Петербурге.

Райныша не слушали. Те, до кого донеслось признание Томана, окружили его тем большей внимательностью. Его просили прочитать отпечатанные по-русски статьи из чешской газеты и к радости своей оттого, что некоторые русские слова и даже целые фразы оказались понятными, присовокупили свою досаду и жалобы на раздоры между славянами.