— Ах, еще одни слепой! — упрекнула его госпожа Галецкая. — Нынче все ослепли и оглохли. Неужели даже меня не видите? Интересные новости, правда? Но вы туда не ходите, эти люди дурно пахнут. Бросьте Кольку Ширяева и проводите меня. Мы пойдем к Зуевским.

Идя рядом с молодой женщиной, прислушиваясь к ее беззаботному, веселому щебетанию, Томан постепенно открывал для себя радость и беззаботность в волнении улицы, — в том самом волнении, которое еще недавно чем-то его страшило. Напряженная тревога, парализовавшая его, таяла безвозвратно, уступая место приподнятому чувству радости.

Голос госпожи Галецкой ударял ему в уши:

— Мой муж, ах, мой несчастный законный супруг… тоже в революции!.. С утра куда-то запропастился, скорее всего, торчит у Зуевских! Там революционный штаб. А может, его уже арестовали.

Томан смеялся с неестественной веселостью.

В кабинете и столовой Зуевских стоял гул от добрых двух десятков голосов, казалось, поднимавшихся к потолку с клубами папиросного дыма. На лицах шумно разговаривающих уже сквозила усталость.

Зуевская, встретившая Галецкую с Томаном, казалась утомленнее и равнодушнее, чем всегда.

Во главе стола был Зуевский и складывал какие-то бумаги. Рядом с ним светились глаза его секретарши Сони, лицо ее было воспалено — Томан знал, что девушка сегодня всю ночь продежурила у телефона земской управы.

Учитель Галецкий сидел возле самых дверей, сонно развалившись в кресле. Директор женской гимназии Дергачев, человек с реденькой бородкой клинышком и худой спиной, завидев раньше, чем Галецкий, его супругу, — еще только, когда она появилась на пороге прокуренной комнаты, — вскочил и первым закричал:

— Входите, входите!

Зуевский добавил:

— А мы только что закончили. Покорнейше прошу!

Знакомый Томану рабочий Шилов, который хаживал к Зуевскому, человек молчаливый и скромный, а сегодня какой-то потерявшийся среди этих важных лиц, приветствовал Томана смущенной улыбкой и с порывистой скромной любезностью предложил госпоже Галецкой стул.

Сам Галецкий только сейчас, сонно улыбнувшись, спросил жену:

— Что такое?

— А то, — мило разыгранное возмущение и жалоба зазвучали в словах Галецкой, отлично слышных даже в шуме утомленных мужских голосов, — то, что русские мужья в такое беспокойное время оставляют жен безо всякой охраны! И бедняжки жены должны искать защиты у врагов отечества!

— Дорогие гости, — с любезной улыбкой обратился Зуевский ко всем, — моя вина, прошу вашей милости и снисхождения… Сейчас подадут чай.

Томан за спинами гостей пробрался к Галецкому и спросил, что нового. Но Галецкий, прислушивавшийся к разговорам, невежливо отмахнулся:

— Сейчас!

— Надежда Борисовна, — раздался позади Томана звучный мужской голос, обращенный к Галецкой, — а вы знаете, что Николай Второй уже не царь?

Зуевская широко открыла глаза с подкрашенными ресницами.

— Это точно?

Кто-то засмеялся так, что стены затряслись:

— Точно, точно! Ха, ха! Испугался! Как говорится, бросил оружие. Ха, ха! Хотели разогнать Думу, а Дума, ха, ха, взяла да и погнала их! Да как!

Томана кинуло в жар, сердце и дыхание остановились.

Кто-то, стоящий спиной к окну, так что видна была только оправа от пенсне да порой еще блеск стекол, кричал Галецкой через всю комнату:

— Ах, Надежда Борисовна, поздравьте! Дождались! Россия, наша Россия — свободна!

— Что же все-таки произошло? — вырвалось из глубины души у Томана.

— Революция, сударь!

— И уже свершилась, свершилась, свершилась!

Шилов, незначительный и незаметный среди стольких значительных лиц, тихо и счастливо улыбался, торопливо уступая дорогу служанке Зуевских, которая в этом шуме и табачном дыму несла большой кипящий самовар. Галецкая подошла к самовару и, первой приняв стакан, воскликнула:

— Итак, господа… да здравствует наше народное правительство! Да здравствует свобода! Но… — она улыбнулась и погрозила розовым пальчиком, — и для нас свобода, для нас, женщин, господа!..

Зуевский спохватился, остановил ее извиняющимся:

— Пардон!

И на столе появились две бутылки. Зуевский встал. Он сам разливал вино по рюмкам, нежно звеневшим в руках прислуги.

— В великий день, который мы сейчас переживаем, всякие слова были бы кощунством. Поэтому вместо тоста я просто призываю всех к работе. За успех этой работы, за великое будущее свободной России! Прошу…

Шилов принес откуда-то алые банты и стал раздавать их собравшимся. Смущаясь и краснея, он подал бантик и Галецкой. Та подошла к большому зеркалу в кабинете Зуевского и, приколов бант, спросила Томана:

— Хорошо так? А вы? Разве вам не дали?

Тут Шилов с извинением протянул ей бант и для Томана. Галецкая сама приколола его Томану и пошутила:

— Красный цвет означает любовь! — И, жалобно скривив хорошенькое личико, добавила: — Но, конечно, не к замужним женщинам. Правда? О господи!

Дергачев на ее шутку ответил серьезно, и слова его, от природы человека сурового, прозвучали до неестественности восторженно.

— Да! — воскликнул он. — Отныне красный цвет означает любовь к родине, к народу. Русский народ, — он почти кричал, — всегда любил свободу. И вы увидите, на что способен свободный русский народ!

Мужчина в пенсне, стоявший спиной к окну, теперь подошел к ним и, весь сияя, вступил в разговор:

— Только теперь можно говорить о подлинном освобождении славянства, о Царьграде и проливах! И — о свободной Чехии! Да, да! Наша свобода — ваша свобода!

И руки Томана, лежавшие на спинке кресла, задрожали от благодарности к этому человеку.

А на худом строгом лице Дергачева сквозь реденькие усы выступила улыбка все того же неестественного смешного воодушевления.

Зуевский, задумавшийся за столом, уже явно выказывал нетерпение. Прислуга подала ему новый стакан чая, он раздосадованно очнулся, стакан в руках прислуги звякнул, чай выплеснулся, и раздражение вытеснило на миг с лица Зуевского все его величественное достоинство. Он с досадой сказал что-то жене, и тяжеловесная госпожа Зуевская, в свою очередь, что-то равнодушно сказала прислуге. Та испуганно, на цыпочках понесла пролитый стакан обратно к самовару.

Томан, наблюдая все это, внезапно почувствовал какой-то почтительный страх перед Зуевским. И хотя он имел дело с Зуевским ежедневно, в эту минуту он не посмел бы обратиться к нему.

85

На вечернем совете в земской управе должен был присутствовать мукомол Мартьянов, приглашенный Зуевским. По просьбе Зуевского пришел доктор Трофимов, передавший личную просьбу и приглашение коменданта полковника Гельберга, на квартире которого в тот вечер собирались патриоты. Однако Мартьянов никуда не пошел и никому ничего не сказал.

Город за окнами был как тлеющий пепел под ветром, В земской управе, несмотря на поздний час, горел свет. Здание почты казалось обеспокоенной душе Мартьянова каким-то маяком. Верно, там сегодня, затаив дыхание, люди прислушиваются к стуку телеграфных аппаратов, как прислушиваются к стуку сердца больного, борющегося со смертью.

Мартьянов отошел от окна и вышел во двор. Двор был будто осажденная крепость. Мартьянов бродил по двору, по пекарне, ища хоть какого-то дела, как затравленный зверь ищет укрытия. Остановись он — и горечь зальет ему сердце доверху.

Он чувствовал себя лучше, когда видел хоть других за работой. Зашел к пекарям, хотел было заговорить с ними, да испугался громких слов. Стоял и смотрел, как работники молча таскали мешки с его мукой. Тяжелые мешки напоминали трупы, и ему снова стало горько и страшно.

Он вернулся в тихий дом. К газетам. В запоздалых сообщениях запоздалых газет он находил сейчас даже успокоение.

Например: