— Граждане! — воскликнул полковник.

Его не слышали.

Из полукруга позади Гельберга и из кучки опрятных граждан вокруг Трофимова вдруг ощерились:

— Тише! Молчать! Заткните им глотки!

Полковник Гельберг, выжидая тишины, смотрел строго и озабоченно. Даже когда в толпе перестали петь, слова его сначала не были слышны даже там, где стояли кадеты.

В голубом просторе разносился и таял усталый голос полковника. Фишер и стоявший за ним Томан, потом еще несколько кадетов, энергично протолкались ближе к коменданту. Какая-то дряхлая старушка, которую они оттеснили, подслеповатая и глухая, все спрашивала их:

— Что говорят?

— Царь дал народу свободу, — с сердцем, слишком громко, сказал Фишер.

Старушка зашмыгала носом, вытерла мутные, слезящиеся глаза и перекрестилась:

— Ох, милый! Родной наш!

Люди наконец прислушались и стали различать слова оратора. Легкий ветер разносил обрывки фраз.

— …сообщить вам, что его величество царь Николай Второй, у которого уже не было сил нести тяжелый крест священной отечественной войны, отрекся от престола…

Кто-то преждевременно, а потому и бессмысленно воскликнул:

— Ураа!

Крик этот подхватили по краям толпы, а оттуда он перекатился и к центру ее.

Бушующее: «Ура-а-а-а!» и яркие красно-сине-белые полосы на знаменах зажгли восторгом чешские сердца, вклиненные в толпу.

Фишер закричал чешское «ура-а!», когда крик толпы уже опадал и стоявшие позади него, увидев, как яростно он взмахивает фуражкой, закричали снова.

Какой-то русский солдат в потрепанной шинели, один из тех, кто пришел сюда по делам и был прижат к стене торжественной манифестацией, вдруг в приливе буйной радости, раскинув для объятий руки, заорал Фишеру и кадетам:

— Братья! Мир! Свобода!

Он молниеносно исчез в дверях и сейчас же появился снова, размахивая портретом царя Николая, сорванным со стены в конторе. Царь безучастно глядел с портрета, с жалостной беспомощностью взлетая в руках солдата, и прежде чем люди успели опомниться, исчез под треск разбитого стекла.

Все это свершилось в какую-то долю минуты и уже в следующее мгновение мелькнуло лицо Трофимова, произошло какое-то быстрое, беззвучное замешательство за спиной твердых и суровых знаменосцев, кто-то принялся убирать осколки портрета, но солдата уже не было видно. Только грубее стали отгонять растерянных людей от стены, от того места, где стояли знамена.

— Парад войск, — пробормотал кто-то неподалеку от Томана.

Комендант, сильно побледнев, молчал дольше, чем это было необходимо. Тем внимательнее смотрели люди ему в рот. И когда он наконец заговорил, слова его были явственны и разносились далеко.

— Его величество царь Николай Второй, отрекшись от престола, возложил долг победно окончить войну и заботу о благе русского народа на его величество Михаила Александровича. Его величество надеется, что наша воля, воля русского народа, поможет новому царю в его трудной задаче.

Люди, стоявшие около него, вокруг Трофимова и знамен, прокричали троекратно:

— Ура!.. Ура!.. Ура!..

Трижды взлетели в воздух шапки, и несколько голосов затянуло:

Но комендант жестом прервал преждевременное пение и, подняв руку, воскликнул:

— Граждане! Армия просит вас сохранять полное спокойствие. Верьте исполнительному комитету, верьте нам. Будьте уверены, что наша общая борьба против внешнего врага не остановится и не ослабнет ни на минуту!

После этих слов прозвучало самое могучее «ура!» — это уж, верно, отличились кадеты.

Крики утихли, когда рядом с комендантом появился какой-то серьезный господин в пальто с каракулевым воротником и с каракулевой шапкой в руках.

— Граждане! — взмахнув шапкой, закричал он высоким пронзительным голосом. — Разрешите от вашего имени, от имени русского народа, поблагодарить армию за клятву верности!

Оратор помолчал, переводя дух, и снова голос его врезался в уши слушателей:

— Граждане!.. Но и мы не предадим наших героев! Война до победного конца!

Серьезный господин даже захлебнулся от усердия.

— Поздравим же нашу славную армию… с новым верховным главнокомандующим! Граждане! Да здравствует непобедимый русский царь! Да здравствует храбрая русская армия! Да здравствует победа!

Сзади позабыли закричать «ура!», а впереди, около Трофимова и кадетов, голоса рассыпались, потому что там уже поднимали на плечи старшего писаря. Не успел он прочно усесться на плечах товарищей, как взмахнул фуражкой.

— Граждане!

Прядь черных волос упала ему на глаза, и он не мог ее отвести, потому что обе руки у него были заняты.

— Граждане! — повторил он, одним глазом косясь на людей, с любопытством задирающих головы и поглядывающих на молчащего коменданта.

Писарь выкрикивал слова с расстановкой:

— Русская… армия… обещает вам… что она не предаст… свободный русский народ!

В конце концов и у него сорвался голос — слишком уж он напрягал его.

— Не выдадим немцам… нашу свободу!

Не удержавшись на колеблющихся плечах товарищей, писарь соскользнул на землю и закончил свою речь уже стоя, — тем выше выбрасывал он слова к небу, поправляя волосы покрасневшей рукой:

— Все… до последней капли крови! Ура!

Кадеты, пробившиеся вплотную к чистому ядру толпы, отвечали ему с нарастающей страстью и упоением. Широкоплечие знаменосцы торжественно подняли знамена. Те, кто был к ним поближе, сняли шапки и фуражки и глубокими голосами затянули как молитву:

Фишер, кадет Горак, а за ними и Томан, увлеченные могучим и величавым гимном, который осенью еще был для них символом протеста, без колебаний поддались общему настроению.

Постепенно обнажила головы вся толпа. Комендант, писари и солдатики, которых отогнали от знамен, стояли навытяжку. Толпа в приподнятом настроении пела гимн — неторопливо, с подчеркнутой достойностью. Мощный ритм заставил маленькие сердца кадетов биться с трепетной и преданной радостью. Вся полнота их чувств выразилась в напряженной солдатской осанке и в какой-то судорожной стремительности, с какой они вскинули ладони к козырькам. Не удержался от этого даже Петраш.

Потом комендант спустился к Трофимову и попал в поток, образовавшийся в толпе, как только знамена, чуть наклонясь вперед, тронулись вслед за комендантом. Фишер, а по пятам за ним Томан и остальные кадеты ожесточенно протискивались к самым знаменам. Толпа превратилась в топающее стадо. Ее любопытство зажало коменданта и горстку почтенных людей около Трофимова. Комендант, окруженный зеваками, медленно пробирался вперед, глядя поверх голов, он чувствовал себя, скорее, пленником этой толпы, чем ее вождем. Добравшись до «штабного» барака, где вокруг капитана полукругом стояли пленные офицеры, полковник не мог преодолеть смущения и чувства пристыженности; он упал духом и сник.

Зато Фишер, которого взбесили ненавистные ему австрийские физиономии, в пылу отважного протеста снял фуражку и во все горло запел:

Сначала к нему присоединились голоса кадетов, а там и русская толпа подхватила слова знакомой песни. Общий чешско-русский, славянский боевой напев наполнил души чехов необыкновенным ощущением силы и вскружил юные кадетские головы. У Томана пеленой застилало глаза, и в полном упоении он выхватил из чьих-то рук один из красно-сине-белых флажков, порывистым и ликующим движением поднял его над головой и, выкрикивая слова песни, пробирался, словно шел в атаку, ближе к кадетам, а вместе с ними — и в передние ряды толпы.

Бараки военнопленных солдат с низкими завалинками были облеплены пленными, как ветка пчелиным роем.